Эра Дракулы - Ким Ньюман

— Вы подарите мне поцелуй? — пропела она. — Всего лишь легкий поцелуй.

Ее губы приняли форму сердечка. Сначала к моей щеке прикоснулись ногти, только потом пальцы. В нас не осталось ни капли тепла: мое лицо превратилось в ледяную маску, ее персты иглами кололи замерзшую кожу.

— Кто виноват, что ты стала такой? — спросил я.

— Удача и один добрый джентльмен.

— А я — добрый джентльмен? — я стиснул ручку скальпеля, лежащего в кармане брюк.

— О да, очень добрый. В этом я разбираюсь.

Я прижал инструмент плашмя к бедру, чувствуя холод серебра сквозь тонкую ткань.

— У меня есть омела, — сказала мертвая девушка, вытаскивая веточку из корсажа и держа ее над собой, а потом спросила: — Поцелуй? Всего лишь пенни за поцелуй.

— Рановато для Рождества.

— Для поцелуя всегда есть время.

Девушка тряхнула веткой, ягоды закачались безмолвными колокольчиками. Я запечатлел поцелуй на ее красно-черных губах и вынул нож, держа его под пальто. Почувствовал остроту лезвия сквозь перчатку. Ее щека холодила мое лицо.

В последний раз, на Хэнбери-стрит, я научился — Чэпмен, в газетах было ее имя, Энни или Энн, — делать все быстро и точно. Горло. Сердце. Требуха. Потом отрезать голову. Чтобы прикончить тварь. Чистое серебро и чистая совесть. Ван Хелсинг, введенный в заблуждение фольклором и символизмом, всегда говорил о сердце, но сгодится любой другой жизненно важный орган. До почек достать легче всего.

Я тщательно готовлюсь, прежде чем отправиться на охоту. Полчаса сижу, позволяя себе вновь осознать боль. Ренфилд мертв — мертв на самом деле, — но безумец оставил отпечатки зубов на моей правой руке. Полукруг глубоких отметин выскоблен уже множество раз, но до конца рана не заживет никогда. В случае с Чэпмен я был несколько одурманен настойкой опия, а потому не смог точно нанести удар. Не помогло даже то, что я научился резать левой рукой. Промахнулся мимо главной артерии, и существо успело заверещать. Боюсь, я потерял над собой контроль и превратился в мясника, хотя должен оставаться хирургом.

Прошлой ночью все получилось гораздо лучше. Девушка столь же упорно цеплялась за жизнь, но одновременно я почувствовала, как она приняла мой дар. В конце концов ей стало лучше от того, что душа ее очистилась. Серебро нынче достать трудно. Вся монета теперь или золотая, или медная. Я припас немало трехпенсовиков, и пришлось пожертвовать обеденным сервизом моей матушки. А инструменты у меня остались еще с дней службы в Перфлите. Теперь все лезвия посеребрены, стальная сердцевина кроется внутри убийственного серебра. В этот раз я выбрал скальпель для анатомического вскрытия. Думается, в моем деле вполне уместен инструмент, использующийся для препарирования трупов.

Мертвая девушка пригласила меня к своей двери и поддернула вверх юбки, обнажив стройные белые ноги. Мне понадобилось время, чтобы расстегнуть ей блузку, ибо пальцы обжигало от боли и они путались.

— Твоя рука?

Я протянул неуклюже обернутую в перчатку дубинку и попытался выдавить из себя улыбку. Вампирша поцеловала мои напряженные костяшки, тогда как другая моя ладонь выскользнула из-под пальто, твердо сжимая скальпель.

— Старая рана, — ответил я. — Не стоит внимания.

Она улыбнулась, и я быстро провел серебряным лезвием по ее шее, твердо нажимая большим пальцем, глубоко взрезая девственно-мертвую плоть. Глаза существа расширились от шока — серебро приносит сильную боль, — и девушка испустила длинный выдох. Тонкие ручейки крови брызнули и заструились дождем по окну, испятнали ей кожу на ключицах. Одна-единственная капля крови выступила в уголке рта.

— Люси, — произнес я, вспоминая…

Я придержал девушку, телом заслоняя от взглядов прохожих, и сквозь корсет скользнул скальпелем в сердце. Почувствовал, как она вздрогнула и обвисла, бездыханная. Я положил тело в углубление портика и завершил роды. В ней было очень мало крови, она сегодня не ела. Взрезав корсет, легко вспоров дешевый материал, я обнажил пронзенное сердце, отделил кишечник от мезентерия, вытащил наружу примерно ярд толстой кишки, удалил почки и часть матки. Потом расширил первый разрез. Оголив позвоночник, принялся раскачивать болтающуюся голову взад-вперед, пока позвонки не отделились друг от друга.

Глава 2

ЖЕНЕВЬЕВА

Шум проник в темноту. Кто-то барабанил в дверь. Настойчивые, повторяющиеся удары. Мясо и кости против дерева.

Во сне Женевьева вернулась в дни своего детства, во Францию Короля-Паука, La Pucelle[3] и монстра Жиля. «Теплой», она была дочерью лекаря, а не потомством Шанданьяка. До превращения, до Темного Поцелуя…

Дьёдонне[4] провела языком по зубам, со сна подернутым пленкой. Во рту чувствовалось послевкусие собственной крови, тошнотворное и слегка возбуждающее.

Во сне звук шел от деревянной колотушки, бьющей по обломанной посередине дубине с железным наконечником. Английский капитан прикончил ее отца-во-тьме, как бабочку, пришпилил Шанданьяка к окровавленной земле. Практически незаметная стычка времен Столетней войны. Варварских времен, которые, она надеялась, заслуженно отошли в мир иной.

Стук не умолкал. Она открыла глаза, взгляд упад на грязное стекло слухового окна. Солнце еще не зашло. Сны утекли мгновенно, и Женевьева проснулась столь резко, словно ей в лицо плеснули галлон ледяной воды.

Наступила тишина.

— Мадемуазель Дьёдонне, — закричал кто-то. Обычно причиной срочных вызовов, вырывающих из сна, оказывался директор, но не в этот раз. Впрочем, голос она узнала. — Откройте. Скотланд-Ярд.

Женевьева села, простыни упали. Она спала на полу в нижнем белье, прямо на покрывале, постеленном на грубых досках.

— Еще одно убийство Серебряного Ножа.

Она отдыхала в своем маленьком кабинете, расположенном в Тойнби-Холле. То было вполне безопасное место, не хуже прочих, чтобы провести пару дней каждого месяца, когда слабость одолевала ее и приходилось делить с мертвыми их сон. Комната, расположенная на верхнем этаже, с крохотным слуховым оконцем и дверью, запирающейся изнутри, вполне годилась для своих целей, так же как гробы и склепы служили потомству принца-консорта.

Женевьева успокаивающе заворчала и закашлялась, стук прекратился. Тело, которым не пользовались несколько дней, потрескивало, потягиваясь. Солнце скрылось за тучей, и боль тут же ослабла. Дьёдонне встала во тьме и провела руками по волосам. Облако ушло, и ее силы тут же иссякли.

— Мадемуазель?

Удары возобновились. Молодые всегда нетерпеливы. Когда-то и она была такой же.

Женевьева сняла с крюка платье из китайского шелка и завернулась в него. Одеяние, согласно этикету, явно не приличествующее для встречи со столь нетерпеливым джентльменом, но сойдет. Правила поведения, так много значившие еще несколько лет назад, все больше теряли важность. «Новорожденные» спали в забитых землей гробах прямо в Мэйфере и охотились стаями на Пэлл-Мэлл. В этом сезоне подобающая форма обращения к архиепископу мало кого заботила.

Дьёдонне отодвинула засов, но следы сонного тумана еще не развеялись. Снаружи умирал вечер; она не будет чувствовать себя нормально, пока ночь не вступит в свои права. Женевьева открыла дверь. Коренастый «новорожденный» стоял в коридоре, длинное пальто, похожее на плащ, котелок, нервно перекладываемый из руки в руку.

— Лестрейд, в самом деле, неужели вас нужно приглашать в каждое новое жилище? — поинтересовалась Женевьева. — Для представителя вашей профессии это было бы крайне неудобно. Ну, входите, входите…

Она впустила внутрь человека из Скотланд-Ярда. Заостренные зубы выступали у него изо рта, их не могли скрыть даже полуотросшие усы. «Теплым» он походил лицом на крысу; редкая растительность под носом только усиливала сходство. Уши его изменились, став длинными и заостренными. Как и большинство «новорожденных» из кровной линии принца-консорта, Лестрейд еще не обрел окончательной формы. Он носил темные очки, но алые точки, светившиеся под линзами, говорили о внимательном, зорком взгляде.

Инспектор положил шляпу на стол и затараторил:

— Прошлой ночью на Чиксэнд-стрит. Это была настоящая бойня.

— Прошлой ночью?

— Прошу прощения. — Он задержал дыхание, отдавая должное ее сонному состоянию. — Сегодня семнадцатое. Сентября.

— Я спала три дня.

Женевьева открыла шкаф и осмотрела несколько нарядов, висевших внутри. Костюмов на все случаи жизни тут явно не хватало. Хотя, по здравому разумению, вряд ли в ближайшем будущем ее пригласят на королевский прием. Из драгоценностей осталось лишь маленькое распятие, принадлежавшее отцу, которое она носила редко, опасаясь расстроить каких-нибудь чувствительных «новорожденных» с глупыми идеями.

— Я счел наилучшим поднять вас. Все нервничают. Настроения самые тревожные.