Думает ли собака? - Людвиг Окунцов

2. Почему погибла Пальма?

Ранее я писал, что в сельском посёлке ** приобрел дом с небольшим, не первой молодости садом и такими же старыми, но удобными надворными постройками. Усадьба (сад и двор), из-за своего положения была окружена проулком в виде подковы и имела шесть близких соседей: троих сбоку и сзади и столько же спереди. Учитывая, что проулок был узким, едва проходила груженная автомашина, то соседи как бы окружали подворье повсюду, а из-за разного характера и манер хозяек общаться, окружение было ещё более тесным, словно соседи были жильцами моего дома. Их количество возрастало, ввиду ещё одной перпендикулярной улицы, разделяющей проулок как бы надвое и выходящей прямо на ворота моего двора. Прежние хозяин и хозяйка переехали сюда из Кубани и имели десять дочек. Семья относилась к какой-то религиозной секте не то пятидесятников, не то баптистов, точно не знаю и утверждать не стану; что со слов соседок им не помешало, а возможно способствовало, устроить на дереве виселицу и повесить маленького пса в назидание другим четвероногим, чтобы не забегали во двор. Это со слов соседей, а как на самом-то деле было — неизвестно. В тесном маленьком домике из кухни и комнаты одна к одной стояло одиннадцать коек, на которых спали девочки и хозяин с хозяйкой. Если с виселицей дело состоялось, то на самом деле можно представить какой пример родители показали девочкам, будущим матерям и женам. Дурной пример заразителен, не зря говорят: какие предки, такие и детки. Жаль, конечно. Покидая усадьбу и дом и переехав в ближайший город, семья оставила собаку Пальму, потешавшую ранее многочисленное семейство. Пальма крупная, чепрачного окраса полу- или четверть-овчарка, в меру упитанная, добрая, ласковая собака с опущенными ушами, что её красоте не вредило. И все же, несмотря на внешнее спокойствие, она походила на пса, которого обидели и выгнали из дома. Ей было свыше года.

— Поздновато её приучать к нам, — бросила реплику жена.

На что я ответил:

— Возраст для привыкания к другому человеку не помеха. Пережившая заброшенность собака ещё больше оценит нас.

— Так-то так, но маленький щенок, что ребенок, его наклонности понятны и его легче приучить к нашим недостаткам и режиму в семье.

— Ну уж и режим, словно колония строгого режима, — пошутил я.

Пальма по-прежнему оставалась в своем дворе. Но двор был уже не тот. Не было девичьего визга, шума, криков маленьких и невестящихся подростков. Не было шуток и толчков, хватаний за хвост, борьбы — всего того, что составляло её неспокойную, но шумную жизнь, собачью жизнь, долю собачью.

Пальма признала нас с женой не сразу, сначала осторожничала. Но доброе отношение и еда сделали своё дело. Из-за отсутствия ошейника, поводка, будки и опыта мы не посадили собаку на цепь. Да и жаль было это делать для свободолюбивой собаки.

Изредка приезжала хозяйка оформлять документы по продаже дома. Пальма бросалась к ней ласково, но женщина не обращала внимания, и даже более того — прогоняла прочь. Пальма становилась в тупик. Те нежные руки хозяйки, которые жалели её, прижимали к груди, кормили, внезапно стали грубыми, а лицо — непроницаемо чужим. Что случилось? Мир переменился, но почему, что я плохого сделала, — с грустью, медленно соображала собака. Видно, я плохо себя вела, подумала Пальма и снова пошла лизать руки хозяйки. Но та закричала и прогнала её прочь. Для матери большого семейства, умной и деликатной на первый взгляд женщины, перемениться за краткий, двухнедельный срок — поступки были непонятны и мне. Отчего и спросил хозяйку.

— Пусть отвыкает, — бросила она мне, отвечая на вопрос и видя мой недоуменный взгляд. И добавила, словно забивая молотком гвозди. — Муж просил соседа убить Пальму, чтобы не мучилась с голода. Кроме того, она, сучка, приваживает кавалеров со всех улиц. Соседям это не нравится.

— Но позвольте, — возразил я. — Какое дело соседям до вашей собаки? Вы брали её не для них, а для себя. Зачем вы просили соседа? Ведь мы кормим Пальму. И сучка не помеха. Сучка умнее кобеля, привязчивее, добрее. Мы к ней уже привыкли.

— Пальме больше года, лучше возьмите щенка, — как бы не слушая меня продолжала хозяйка. — Так будет лучше.

— Кому лучше, — вспылил я. — А Пальму куда деть? Пусть погибает? Вы же многодетная мать, столько детей, сколько пальцев на руках. Вам любой ребенок должен быть дорогим и неповторимым. Тронь каждый палец — ведь больно. Поиграли, потешили детей и Пальма стала не нужна. Почему вы не забираете её с собой в город? Комнат много. Где же милосердие? Или религия отрицает ее? Ведь каждая тварь — божье творенье, — распалялся я.

— Вероятно, вы правы, — тихо, как мне показалось, даже подавленно, ответила хозяйка.

— Ещё бы! — заносчиво воскликнул я, полагая, что убедил нерадивого оппонента. Ещё бы не прав. Одна жизнь дана всякому живущему: и человеку, и собаке, и даже лягушке и сверчку.

Хозяйка промолчала (молчание — знак согласия) и я понял, что Пальма будет доживать свой чек в своём же дворе, а бывшая хозяйка пристыжена и получила урок нравственности. С женой мы продолжали работать в городе. Добираться нужно было на автобусах с пересадкой. В общей сложности затрачивали на поездку около двух часов. Поднимались рано, в шесть, кормили птиц, собаку и в семь отправлялись на автобусную остановку. Возвращались вечером, почти в одно и то же время. Дорога изматывала туда и обратно. Но некоторые мои сослуживцы, живущие в более отдаленных деревнях, затрачивали на дорогу до пяти-шести часов. Се ля ви.

Вечером, когда я возвращался с работы и подходил к дому, заметил на снегу кровавый след. Он вел к нашему забору. Неприятная догадка кольнула и охватила меня. Я ускорил шаги и за ломаным забором увидел лежавшую калачиком Пальму. Она была холодная. Кровь, разбрызганная вокруг нее, указывала не на мимолетную трагедию. Высунутый из кровавой пасти язык оказался кроваво-красного цвета. Над левым ухом зияла крупная рана. Кто-то стрелял или бил топором, — решил я. Мои чувства трудно описать. Я негодовал, возмущался, недобрыми фразами обзывал бездушность, черствость, эгоизм и человека, который по непонятным причинам совершил убийство. Жестоко расправился с безобидным существом. Потому что был ненаказуемым. Животное вне закона. Кто кроме меня возмутился гнусностью и беспредельно отвратительным поступком? Судя по тишине в соседских дворах — никто. Мною овладело беспредельное горе и ярость. Но больше всего подавленные чувства притупили восприятие окружающего. Я ещё плохо знал соседей и не представлял, кто мог совершить такой поступок. Но во мне стучал, бился и просился наружу один вопрос: кто убийца? Я не знал, что с ним сделаю. Возможно, ничего. Но очень важно было посмотреть убийце в глаза, прочесть страх, вину, раскаяние. Все что угодно, но не сидеть сложа руки. И вот я задал первый вопрос первому встречному соседу:

— У кого ружье?

— У кучерявого, — ответил он.

На порог вышла миловидная женщина и ответила:

— Мужа нет дома.

— Ружье у него есть?

— Нет, он не убивал собаку.

— А кто же?

— Через два дома пенсионер.

Накал моего негодования возрастал. Подошла жена и мы с ней отправились к пенсионеру. На стук выходит пожилой, оплывший жиром мужчина. Глазки его бегают. Ведет он себя, словно серко в лопухах. Зачем Вы это сделали? Он не стал уточнять что. Было ясно и так что.

— Вы понимаете, меня попросили застрелить.

— Кто просил, когда и зачем? — спросил я, не вдаваясь в церемонию вежливости.

— Хозяйка её.

— А мы кто, по-вашему?

— А если бы Вас попросили нас убить, Вы тоже бы сделали это? И рука не дрогнула бы?

— Скажете. Она не стоит Ваших переживаний.

— Это почему же? Потому что у неё щенки? Пальма ведь беременна. Смерть её — жестокий, садистский поступок. Вы пожилой, почти проживший свой век старик и Вам не жалко было лишать жизни наивное, доброе существо. Скажите, она облаяла, покусала, наконец-таки напала на кого-либо? Но почему Вы и причем здесь Вы? — спрашивал я.

Я говорил старику о любви к братьям меньшим, что и они думают и им жизнь дана один раз.

Он кивал или молчал, но в глаза не смотрел. Вряд ли ему было стыдно. По всей видимости, полагал, как выйти из патового положения. У него не было страха, или раскаяния.

— Пойдём домой, — тихо, но настойчиво позвала жена. — Нам здесь больше делать нечего. Этого человека пронять ничем нельзя. Да и человек ли он? — уже громче произнесла она.

Нам идти домой — почти ничего. Перед моими глазами стоит бедная, обездоленная, несчастная Пальма, оказавшаяся в суровом и безжалостном для нее мире. Она одна, с одной стороны вместе со своими бездомными собаками-приятелями, с другой стороны — людьми, которые могут пожалеть, обидеть, а могут и лишить жизни. Я вспоминал.

Утром Пальма довела нас до шоссе и возвращалась домой, забегая по пути в знакомые дворы проведать своих четвероногих друзей, а где и полакомиться из их кастрюль. Она подходила уже к дому, предвкушая полежать под крольчатником, в глубине двора. Вдруг она почувствовала сильный удар по ноге, словно бревном. Первая порция дроби разворотила переднюю ногу. До нее издалека докатилось эхо выстрела. К ней подходил оплывший жиром старик, скаля и без того неприятное лицо. Второй удар по шее отозвался во всем теле, обволакивая угасающее сознание. Люди!!! Помогите!!! — хотела пролаять Пальма. Но только глубокий стон и жалобный визг вырвался из её надруганного горла. Третий выстрел-удар она уже не почувствовала и не услышала. Кровавая пелена заволокла ее глаза, отключила сознание и опустила в бездну, из которой она уже не будет мешать людям наживать себе жир и кажущееся нестойкое благополучие. Ибо благополучие без жалости к себе подобным, без сострадания к ним, лишает человека уважения к себе, свободы ощущать окружающий мир, права на восприятие легкости и счастья жизни и полноценности благополучия. Человек лишь тогда силен, свободен и счастлив, когда делится с другим тем, чем владеет. Но Пальма уже не думала об этом. Свет превратился во тьму, мозг потерял возможность воспринимать окружающее, сердце, выплеснув в развороченные раны тела много крови, остановилось. Лёгкие не воспринимали морозный, бодрящий воздух. Прекрасные, крупные, карие глаза собаки не видели ничего. Их свет, радовавший и приносивший счастье детям хозяйки, погас, погас навсегда. И ни один ребёнок и даже ни одна хозяйка не придет и не отдаст дань уважения Пальме, некогда безвозмездно дарившей свет всем людям, её окружавшим.