Карл Брюллов - Юлия Андреева

— В общем, вы приняли нелегкое решение и согласились на этот брак. Это благородно! — Я пожал его руку. — Полагаю, что именно желая выгородить себя, отец Эмилии Федеровны теперь и обвиняет вас в жестоком отношении к его дочери. Поэтому он и забрал ее вновь к себе. И вы? Вы не пытаетесь вернуть жену домой силой? Возможно, находясь в руках отца, она готова обвинять вас в любой гнусности, но вдали от него… — я посмотрел на Карла, лицо которого покраснело, а на лбу вздулись темные вены.

— Мы начали свою семейную жизнь. Я уходил в Академию или на строительство церкви Петра и Павла, ее ставит мой брат Александр, но алтарный образ заказан мне. Однажды, вернувшись в свой дом, я застал там… — он развел руками, звонко хлопнув по коленкам. — Эмилия сказала лишь часть правды. Ее отец не просто был ее любовником, он не переставал оставаться им даже после того, как Лотти стала моей законной супругой! Я застал их вместе, после чего они оставили мой дом и теперь поносят меня на каждом углу, требуя, чтобы я выплачивал ей ежемесячное содержание. Эмилия демонстрирует следы жестоких побоев, ее отец требует расплаты!

Вы должны собратья и изложить все это на бумаге, как требуют от вас.

На бумаге?.. Мне проще не холсте… — он виновато улыбнулся. — Я даже письма писать не люблю… а вот читать очень люблю и даже ученикам своим вменяю в обязанность читать мне во время работы книги. Разные, совсем разные… меня многое занимает, не подумай, что только стишки да романы… Чтобы создать картину на исторический сюжет, необходимо знать историю, летописи, быть в курсе работ археологических экспедиций… м-да… меня и науки многие занимают, в частности, астрономия, археология, ботанику люблю послушать, по географии…. и вообще…

К тому же… тут ведь нельзя просто пересказать историю нашего знакомства, мол, господин X познакомился с девицей Y, ерунда какая-то получается. А ерунды и не должно быть. Тут нужно с самого начала поведать, кто я такой, откуда родом, о семье упомянуть, об Академии, о моих наградах, наверное… — он смущенно улыбнулся. — Даже не знаю… С одной стороны, получается, будто я хвастаю, но с другой… не на дороге же я их нашел. Пожалованы лично государем, Академией художеств, да и отправиться за границу на четыре года за счет Общества поощрения художников[3] — немалое дело. Правда, пробыл я там не четыре, а все четырнадцать лет. За это время отца, мать и младших братьев утратил. Я — четырнадцать, а брат — восемь, если быть точным. Но это ведь тоже важно. Как считаете? Это ведь тоже меня характеризует?

Я тотчас согласился с доводами Брюллова, предложив занести награды в отдельный список, дабы затем можно было специально заглянуть и убедиться, какого заслуженного человека предстоит судить. Тут же я вооружился письменными принадлежностями и, устроившись за столом, попросил Карла рассказать о себе все, что тот считает нужным, но с тем, что я буду задавать вопросы, на которые он должен будет, по мере возможности, отвечать четко и правдиво.

— Итак, с чего же начнем? — спросил я, едва Карл развернул свое кресло таким образом, чтобы мне не пришлось всякий раз к нему оборачиваться. — Как я понимаю, вы получили медаль по окончании Академии?

— Именно так. — Брюллов просиял. — Но перед этим моего «Нарцисса» удостоили золотой медалью первого достоинства. Можете проверить, там так и написано: «Карл Брюлло…». Не Брюллов, а Брюлло, тогда так величали. В академическое собрание картину не взяли, но назначили к свободной продаже. Мой учитель, Андрей Иванович Иванов, мне через много лет рассказывал, что приобрел сей холст через подставное лицо. Учитель — картину ученика! А до этого «Великодушие государя» отмечалось и после «Явление Аврааму у дуба маврийского трех ангелов», но это уже выпускная программа. — Он поднял указательный палец. — Сам его сиятельство князь Голицын, обер-прокурор Священного синода, министр Алексей Николаевич Оленин награды вручали. Какие люди! Все медали, заслуженные во время обучения, выдавали в один день, в выпускной. «1821 года сентября 16-го дня… при игрании на трубах и литаврах»… Представь себе — получить пригоршню медалей! Вот отец-то радовался! Выпив, изрядно речи произносил, только что не плясал от счастья. Сестер расцеловал… младших братьев на руках носил и подбрасывал к потолку, вот только меня не обласкал даже за золото, честно добытое. Впрочем, я давно к тому привыкший. Отец меня за всю мою жизнь, должно быть, раз и поцеловал, когда мы с Александром за границу на четыре года собирались. В тот день я отца и мать в последний раз и видел.

— Ваш отец был строгим, как все немцы? Или, простите, он все-таки был французом? Брюлло?..

— Брюлло или Брыло… как уж новой родине угодно, — Карл поморщился. — На самом деле последняя буква «в» была официально пожалована как раз перед отъездом, причем нам обоим, чтобы за границу ехали не невесть чьи Брюлло и не Брыло, а вполне русские художники Александр и Карл Брюлловы.

На самом деле Брюлло были французами, гугенотами, которые после отмены Нантского эдикта[4] сорвались с насиженных мест и отправились куда глаза глядят, лишь бы выжить. Так странствовали они, пока не удалось осесть в Люнебурге, на севере Германии, при гипсовом заводе которого можно было устроиться художниками. Единственное, что они более-менее умели и к чему стремились. Свыше восьмидесяти лет семья проживала в Германии. Умирали старые Брюлло, нарождались новые… художественное ремесло передавалось от отца к сыну, пока в 1773 году мой прадед Георг Брюлло не получил приглашение приехать работать в Петербург на только что отстроенный фарфоровый завод скульптором, или, как тогда говорили, лепщиком. Сначала сам, а потом и сына своего Иоганна (Ивана Георгиевича) лепщиком поставил. А уж Павел Иванович, отец мой, на все руки мастер удался — и скульптор, и резчик. Трудно сказать, чего он не умел.

Напишите, что семья у нас хорошая, все дети к делу с малолетства приставлены, потому как еще до Академии обучались дома. Федор — сводный мой брат, сын отца от первого брака, как и папенька, решительно все умеет. Какое задание ни дай, все сделает, блоху подкует. Александр — зодчий, каких мало, художник-аквалерист… спокойный, рассудительный. Отец всегда говорил, что из Александра толк выйдет. Юлия, сестренка, замуж за Петра Соколова, модного акварелиста-портретиста, вышла. Из Ивана почище моего художник бы получился! И меня, и Александра за милую душу обскакал бы. Да на все воля Божья. Мария… вот она артельщика к нам в семью не привела. Что поделаешь, но не всем же кистью махать? Сенатский чиновник Теряев — вполне надежный, благопристойный человек и отличный муж. Все при семьях, при детях, да.

Про матушку еще напишите, что она — дочь придворного садовника Карла Шредера. В честь деда меня и назвали. Что еще? Впрочем, вычеркните, что я о французах и немцах говорил, укажите только, что отец всегда записывал нас не иначе, как «российские подданные». Этого довольно. Вероисповедание евангелическо-лютеранское. Так во всех бумагах значится, и про то, что «Брюлловъ» я по высочайшему повелению, наверное, тоже неплохо бы ввернуть, потому как это же честь высокая!

Глава 2

Я так сильно чувствовал свое несчастье, свой позор, разрушение всех надежд на домашнее счастье, что боялся лишиться ума.

Желая выполнить просьбу Карла как можно лучше, я решил, что, пожалуй, буду записывать за ним, дабы в дальнейшем можно было использовать сказанное для составления объяснительной. Но не так, как это делал мой эмоциональный друг, выплескивая на меня свое горе, а размеренно и осмысленно, чтобы всякий, кто прочтет сей документ, понял, как чистая, трепетная душа может единым росчерком пера быть низвергнута в адовы бездны или выведена на свет божий подобно тени бедной Эвридики из царства мрачного Аида.

— Я родился 12 декабря 1799 года в семье наставника класса резного на дереве мастерства и академика Павла Ивановича Брюлло, — продолжил Карл, когда мы пообедали и вновь устроились в кабинете. — Впрочем, ты хотел, чтобы я рассказал об отце? Право, даже не знаю, что и писать о нем. С одной стороны, я обязан ему уже тем, что творю, с другой… Конечно, его методика преподавания дома была правильной. Это подтверждается тем, что мы — его сыновья — стали художниками и снискали славу, но… Говоря о нашей семейной мастерской, теперь, спустя столько лет, я не могу отделаться от мысли, что пусть разумной и правильной была его метода, но не единственно верной! И, по чести, даже если бы он не ставил мне руку, если бы не требовал, чтобы я рисовал и рисовал человечков и лошадок, неужели я сумел бы избрать иную стезю для применения талантов своих, нежели сделаться художником? В семье, где всегда пахло краской, клеем, струганым деревом или глиной, где каждый что-то делал, мастерил? Скорее я бы еще больше стремился к свету, если бы меня туда не гнали пинками, или… или спился. Вполне, кстати, предсказуемый финал для такого ненадежного человека, как я… — он развел руками, — вот и получается, что отец кругом прав, а я — неблагодарная свинья, да и только, в чем теперь же сам по чести и признаюсь.