Кухня - Шон О'Фаолейн

Война тут же вспыхнула вновь, тем более ожесточенная, что матери казалось, будто гнусный арендатор, и вдобавок мерзкий протестант, хочет лишить крова и погубить одинокую, беспомощную, больную, беззащитную, несчастную вдову. Сапожник между тем стоял на своем. Чтобы добыть себе вторую комнату, ему понадобилось почти два года упорнейших боев. Зато теперь, когда комната была за ним, он владел всем вторым этажом собственного дома, за исключением выложенной красным кафелем кухни.

Опять наступило перемирие, тревожное и неустойчивое. Сапожник терпеливо выжидал еще год. Затем в самых вежливых выражениях он полюбопытствовал, не откажет ли моя мать ему в просьбе любезно разрешить одной из его дочерей, всего одной, заходить на кухню раз в день, всего один раз, только затем, чтобы налить чайник из крана в кухонной раковине. Да, конечно, она права, есть еще один кран внизу, на заднем дворе (затхлая, залитая цементом дыра, кстати сказать), но этот кран, к сожалению, находится прямо у входа в мужской туалет, и он вправе надеяться, что она не допустит, чтобы бедная девочка бегала туда за водой, если захочет выпить чашечку чая. Уверен, мою мать разжалобила именно эта чашечка чая. Она милостиво согласилась и тут же пожалела об этом.

Она почувствовала, что, получив доступ в кухню, вероломный негодяй захочет теперь присвоить ее себе целиком. И была права. Если я правильно понимаю, с ростом дела у сапожника развивалось чувство времени. Во всяком случае очень скоро он дал понять матери, что ему крайне невыгодно, а его людям неудобно каждый день закрывать мастерскую на полтора часа и в любую погоду тащиться домой обедать. Будь у него кухня, они могли бы поесть за полчаса, в тепле и уюте. Он подал заявление в суд.

Теперь, вспоминая об этом по прошествии более четверти века, я прекрасно понимаю, что он считал свое требование вполне оправданным. Ведь помимо кухни, матери принадлежал еще и весь верхний этаж с тремя вполне приличными комнатами и большой ванной. Одна из этих комнат могла бы стать ее кухней, другая - остаться спальней, а из третьей, самой большой, где она никогда не жила, получилась бы великолепная гостиная с окнами на живописную живую ограду площади и с открывающимся видом на центральную улицу города, словом, во всех отношениях прекрасная квартира, о которой очень многие в Корке могли бы только мечтать.

Однако, признав такое требование законным, я забыл, а он совершенно упустил из виду, что от гор западного Корка до лесов Калабрии не найдется ни одной пожилой крестьянки, которая бы не считала кухню средоточием своего женского и материнского естества. Выложенная красным кафелем кухня была для моей матери центром вселенной, ее святая святых, здесь она молилась по утрам и отдыхала вечерами, здесь хранилось все то, что ей было дорого; каждое пятно и каждый запах, паутина и мышиная нора, крюк в стене и треснувшая чашка служили ей напоминанием о том, что тут она трудилась в поте лица сорок лет, заботясь о своем умершем муже и разъехавшихся детях.

Кроме того, потеряй она кухню, как ей быть, когда приходит женщина за пустыми бутылками по полпенни за штуку? Ведь она всегда звала ее на кухню, где они за чашкой чая торговались из-за бутылок и судачили о городских новостях. Где ей тогда болтать со страховым агентом, взимавшим с нее шесть пенсов в неделю на похоронную страховку, если не будет ее теплой красноглазой плиты, у которой он мог бы, как бывало, снять свои мокрые сапоги и хорошенько погреть ноги, пока она не выжмет из него все местные сплетни до одной? Входную дверь внизу она всегда запирала только на ночь. Целый день дверь была, как в деревне, приоткрыта, чтобы любая из трех-четырех подружек могла просунуть голову в дом и снизу крикнуть: "Ты дома? Можно к тебе?" - после чего, услыхав, как стучит под их ногами медная окантовка ступеней, она поспешно начинала разжигать плиту, наливать чайник и мешать суп в кастрюле, предвкушая, что наговорится всласть. У нее на кухне всю жизнь толклись соседи. Не пригласи она их к себе на кухню, они бы разобиделись не на шутку. Без кухни у нее не было бы ни одной подруги. Однако сапожник, который обо всем этом понятия не имел, мог часами до хрипоты спорить с ней, уговаривать, даже упрашивать ее принять новенькую белую, великолепно оборудованную, сверхсовременную американскую кухню с электрической плитой и блестящими хромированными кранами. Ему казалось, что, даже находясь на третьем этаже, такая кухня не идет ни в какое сравнение с мрачной берлогой внизу, где мать гнула спину перед "принцем Альбертом", как называлась ее старая плита, где кафель отходил от пола, где вся обстановка состояла из побитой раковины, стула, стола, буфета, нескольких старых деревянных полок да дивана, из которого, словно усы, торчал конский волос. Он с тем же успехом мог бы сказать королеве: "Дайте мне ваш трон, а дворец, так и быть, можете оставить себе". В конце концов пусть оставляет за собой свою каморку, если только согласится пустить его наверх, где он устроит настоящую кухню - для себя, своих домочадцев и рабочих...

"Ну нет!" - кричала она мне всякий раз, как я приезжал навестить ее, и чем больше она старела и раздражалась, тем невнятнее звучала ее речь уроженки западного Лимерика с его бездорожьем, унылыми полями, заросшими порыжевшим тростником, гнущейся под ветром ольхой и низкими дождевыми облаками, несущимися с Атлантики над бескрайней сырой равниной. "Врасплох захватить меня хочет? Под крышу загнать? Перемолоть меня, как зерно, между этажами? Комнату захотел? А потом еще комнату? И еще одну? А дальше что? Чтобы я задыхалась в дыму и вони, чтобы у меня над головой целый день молотками молотили? Ну нет! Не за тем моя мать, а до нее моя бабка воевали с помещиками и их приказчиками да с легавыми, которые ломились к ним в дом, чтобы я теперь сложила оружие! От этих протестантов, прости Господи, щепки в лесу не допросишься! Я-то хорошо помню, как еще в Кроморе пастор Вудли, старая лиса, помер от гриппа, а Фил, дядя мой, в ночь после похорон возьми и пойди в его лес дерево срубить. И что ты думаешь? Только он дерево повалил и за пилу взялся, как видит при свете луны, что на конце бревна покойник сидит и сверлит его своими лисьими глазками. Я из моей кухни шагу не сделаю, пока меня вперед ногами не вынесут! Пока в землю не лягу рядом с моим бедным Данни! Только тогда. И ни минутой раньше.

Что и произошло шесть лет спустя.

В общей сложности война матери за землю продолжалась, наверное, лет четырнадцать. Но что такое четырнадцать лет для пожилой женщины, чьи предки на протяжении четырех столетий цеплялись за каждую пядь своей жалкой земли? Уверен, бедный сапожник так до самой смерти и не понял, к какой глубокой, болезненной ране он нечаянно прикоснулся.

После похорон мне оставалось только вынести старьевщику за тридцать шиллингов оставшиеся от матери вещи - выгрести золу (иначе и не скажешь) из потухшего домашнего очага. Покончив с этим, я в одиночестве стоял в пустой кухне, где, бывало, еще мальчишкой каждый день делал уроки, наблюдая за тем, как мать готовит или печет, штопает или шьет, а отец латает башмаки одному из нас либо сидит в серой форменной рубашке на своем любимом плетеном стуле, покуривает трубку и читает отчет о скачках, листая розовые страницы "Вечернего эха".

Вдруг, очнувшись, я заметил на пороге молодого человека. Это был сын сапожника. Мне, как ни странно, никогда не доводилось говорить с его отцом, хотя много лет назад я не раз видел, как тот, всегда усталый и озабоченный, поспешно входил и выходил из мастерской. Зато сына его я как-то встретил в горах, на западном побережье Корка (ловил рыбу? или охотился?), и тогда он показался мне очень славным, милым парнем. Теперь он подошел, тепло, по-мужски крепко пожал мне руку и выразил свое соболезнование.

- Ваша мать была настоящим воином, - заметил он с чувством. - Мой отец всегда относился к ней с большим уважением.

Мы разговорились. Потом, когда наступила минутная пауза, он начал с любопытством рассматривать голые стены кухни. Наконец, понимающе хмыкнув, он несколько раз покачал головой и сказал:

- И все ради этого?

При этих четырех словах, произнесенных так добродушно и естественно, с такой наивностью и терпимостью, у меня вдруг закружилась голова, в глазах поплыло: я испытал мгновенную слабость человека, потерпевшего поражение.

В кухне и в самом деле смотреть было не на что, кроме выложенного красным кафелем пола, закопченного потолка и четырех крашенных коричневой клеевой краской стен со светлыми пятнами в тех местах, где когда-то висело несколько картин и стояли буфет да диван. На стене справа, над полом, перхотью застыл сгусток клеевой краски. Стена слева пялилась на нас, разинув запекшийся рот. Улыбнувшись, он посмотрел на засиженную мухами лампочку под потолком. Поддел ногой отошедшую от пола плитку и глубоко вздохнул. Все ради этого? Но ведь еще несколько часов назад, в последний раз взглянув на нее, - ушедшую в себя, словно свернувшаяся улитка, - я вдруг почувствовал, что весь сжимаюсь, напрягаю зрение, вслушиваюсь, словно бы, как я решил уже потом, всматриваюсь в далекий туннель времени. Примерно так же я смотрел сейчас и на него, разделяя с ним его замешательство.