Роман с английским - Лариса Миллер

Я тоже одно время регулярно посещала общежитие в Петроверигском. Этот факт достоин упоминания лишь потому, что ездила я туда с единственной целью - брать частные уроки у старого преподавателя нашего института Фридмана. И происходило этого тогда, когда я уже кончила ИНЯЗ и считалась дипломированным специалистом. Бедный славный Фридман испытывал страшные муки, занимаясь со мной. "Да вы все знаете, - говорил он, - ну зачем вам это? Я не могу брать с вас денег. Вы сами можете давать уроки". Но я была непреклонна и терзала старика целый год. Такие приступы случались со мной и позже, и тогда я принималась ездить через всю Москву, чтоб брать уроки у своих бывших преподавателей. Но это все потом. А в годы, предназначенные для учебы, я не только не лезла из кожи вон, но даже не отличалась особым прилежанием. Однажды после урока по домашнему чтению (мы тогда читали "Трое в лодке..." Джером Джерома) молодая симпатичная преподавательница подозвала меня и деликатно попросила не смеяться так откровенно на уроке, читая заданную на дом главу. "Ведь сразу видно, что вы только что открыли книгу". Нет, я не была плохой студенткой, но все делала от сель до сель: учила требуемый список выражений, грамматику, статьи из "Moscow news", политический словарь. Иногда в период очередного наплыва чувств к английскому сидела в лингафонном кабинете, слушая отрывки из классики в исполнении английских актеров и чтецов и даже запоминала кое-что наизусть. Например, знаменитое "Bells" Эдгара По или не помню чье стихотворение, начинающееся словами: "Do you remember an inn Miranda? Do you remember an inn?" Но все это было, как во сне. Слишком много другого происходило со мной в те годы: дружба навеки, любовь до гроба, крах того и другого да еще этот постоянный поиск смысла жизни. Ну не в изучении языка же он, в самом-то деле. Так все и шло, пока не случилось нечто, заставившее меня очнуться. На одном из старших курсов, подойдя к преподавательнице, чтоб попросить ее поставить подпись под каким-то документом, я вдруг поняла, что не знаю, как это сказать по-английски. Испытав чувство физического к себе отвращения, я решила немедленно начать новую жизнь.

И начала. Следуя примеру некоторых моих однокурсников, принялась охотиться на живых носителей языка, чтоб, устранив дефицит живой разговорной речи, общаться с ними в неформальной обстановке. Моей первой добычей стала сестра знаменитого скрипача Иегуди Менухина, пианистка, приехавшая вместе с ним на гастроли. Муж этой дамы имел собственную психиатрическую клинику не то в Штатах, не то в Англии, и она попросила меня сопровождать ее в одну из московских психбольниц, где ей обещали встречу с главным врачом. Войдя в больницу, не помню какую, мы были сразу же остановлены грубым окриком. Некто в белом халате принялся на нас орать, заявив, что мы вошли не в ту дверь. Моя спутница заволновалась: "What does he want? What does he want?" ("Что он хочет?") Услышав английскую речь, бедняга замер с открытым ртом. Воспользовавшись паузой, я объяснила ему, кто мы и зачем пришли. Дальше все происходило, как в плохом кино: кланяясь и улыбаясь, человек в белом халате повел нас в кабинет главного врача. Он преобразился столь стремительно, что на него было больно смотреть. "How nasty, - твердила гостья, следуя за ним. - It's all because I am a foreigner. How nasty". ("До чего противно! Это все из-за того, что я иностранка".)

Следующей моей добычей была американская чета, приехавшая на Международный онкологический конгресс: хирург Норман и его жена Милдред. Я познакомилась с ними, регистрируя участников конгресса в гостинице "Украина". Миниатюрная, маленькая Милдред постоянно рассказывала о своих четырех детях, а долговязый Норман, увешанный фото- и киноаппаратами, хотел знать все. Заметив возле Белорусского вокзала бабулю с огромным грузом на спине, потребовал: "Лариса, пойдите и спросите, что у нее в мешке". И был очень разочарован, когда я сказала, что это неудобно. Увидев спящего на улице пьяного, достал фотоаппарат и попытался его сфотографировать, вызвав праведный гнев патриотически настроенных прохожих. К моему великому смущению, шнуруя башмак, он ставил ногу на сиденье автобуса, а к моему восторгу, удивительно чисто и красиво насвистывал фортепианный концерт Грига и разную прочую классику. Когда мы прощались, они оба признались, что, не понимая, как можно работать бесплатно, поначалу опасались, не из КГБ ли я. Однако, узнав меня получше, успокоились. Расстались мы большими друзьями, и несколько лет кряду я получала от них рождественские открытки с изображением всей семьи и собаки. Но это все были встречи кратковременные и мимолетные.

Самым значительным событием в моей "английской" жизни оказалась работа на Британской торговой выставке в Сокольниках в 61-м году. Это была моя первая официально оформленная деятельность, за которую по истечении двух недель я даже получила зарплату. Придя на стенд с надписью "Электроника", я оказалась в обществе очень милых джентльменов. Помню трех: длинного худого Джефа, изящного мистера Вилоуби и плотного пожилого господина семитского вида. Сентиментальный Джеф без конца всему умилялся: то березам в парке, то голубям возле университета, то моей косе. Маленький, в добротной серой тройке и с трубкой во рту мистер Вилоуби был постоянно одержим желанием попутешествовать по России и завороженно твердил: "Омск, Томск, Минск". Эта страсть привела его однажды на Белорусский вокзал, где он, поддавшись дорожной лихорадке, сел в электричку и проехал несколько остановок. О своем приключении он рассказывал с гордостью десятилетнего мальчишки, сбежавшего из дома. Пожилой джентльмен семитского вида все время пытался со мной уединиться, чтоб выяснить, как живут евреи в СССР. Однажды ему удалось загнать меня в угол и закрыть собой все пути к отступлению: "Говорят, у вас в стране сильный антисемитизм. Говорят, евреям трудно получить высшее образование. Это так?" "Но вы же видите, - ответила я, пытаясь выбраться из засады, - я же учусь". И тут раздался насмешливый голос мистера Вилоуби: "Russian girls know all the answers" ("Русские девушки знают ответы на все вопросы").

Однажды, раздавая буклеты посетителям выставки, я заметила на себе чей-то внимательный взгляд. Думая, что человек ждет буклета, подошла к нему и услышала отчетливый шепот: "Вас будут ждать в шесть пятнадцать на скамейке возле павильона". Не вполне осознав, что случилось, я поняла, что ослушаться нельзя, и ровно в шесть пятнадцать была в указанном месте.

К великому моему изумлению, на скамейке сидел Толя Агапов, наш недавний выпускник, с которым три года назад мы были вместе на целине. У меня отлегло от сердца: добродушный, широколицый, с ямочками на щеках, улыбчивый Толя вряд ли мог представлять опасность. Он и правда говорил со мной дружески и, как мне казалось, откровенно. Выяснилось, что Толя по распределению попал в КГБ и, сидя со мной на скамейке, выполнял свои прямые обязанности. Он расспрашивал меня о "моих" англичанах: о чем говорим, куда ходим. Когда я забыла упомянуть прогулку с Джефом на Ленинские горы, он мне о ней напомнил. "Раз ты и так все знаешь, зачем же спрашивать?" - удивилась я. "Затем, чтобы ты чувствовала ответственность, - без улыбки пояснил он. - А вообще будь осторожна. Это же такое дело... еще влипнешь", - понизив голос, доверительно сообщил Толя. Несколько лет спустя я узнала, что он сперва запил, а потом покончил с собой. Самоубийство никак не вязалось с его обликом. Видимо, работа в органах не вязалась с ним еще больше.

В день закрытия выставки меня вызвали в специальную комнату и велели написать отчет, то есть письменно изложить то, что я прежде рассказала Толе. "О великий могучий русский язык" - язык родного КГБ, ревниво оберегавшего меня от слишком активного общения по-английски. "О великий могучий", на который требовалось перевести незамысловатые английские диалоги. Подобный опыт сильно охладил мой пыл и поубавил желания общаться с англоязычными. И все же работа на выставке стала моей первой настоящей ВСТРЕЧЕЙ с английским. Я увидела, что на этом языке острят, грустят, сентиментальничают, заказывают еду в кафе, восторгаются балетом, рассказывают о семье и кошке. Причем вовсе не по тем скучным матрицам, что существовали в наших учебниках. И не на старомодном, хоть и красивом английском Диккенса и Голсуорси, которых мы штудировали на уроке. Существовал живой язык, и я с головой в него окунулась. Воспоминания об этом были столь яркими, что спустя восемь лет я, несмотря ни на что, снова согласилась поработать в Сокольниках. Мне позвонили и сказали, что срочно требуется переводчица на уже открывшуюся международную выставку. На следующий же день я была в знакомом парке и в знакомом павильоне. Но, как известно, нельзя дважды ступить в тот же поток. На сей раз моим хозяином, именно хозяином, оказался молодой высокий плечистый немец, живущий в Штатах и представляющий американскую фирму. Он встретил меня весьма сухо и, коротко ознакомив с экспонатами, сел читать газету. Каждое трудовое утро начиналось с того, что мой хозяин с брезгливым видом проводил пальцем по столу и аппаратуре и подносил пыльный палец к моим глазам. Убедившись, что я не собираюсь делать надлежащих выводов, наконец изрек: "Лариса, в ваши обязанности входит вытирать пыль, подметать и готовить кофе". Попроси он иначе, я бы, может, и согласилась, но этот тон... "Меня прислали сюда как переводчицу", - ответила я. "Кто прислал? КГБ? вскинулся он. - Одну убрали - проштрафилась, плохо доносила. Вместо нее прислали другую. Будете отрицать?" "Я и не знала, что пришла на чье-то место", - начала я, но поняла, что оправдываться бесполезно. А он продолжал, все больше распаляясь: "Скажете, в этих стенах нет микрофонов? Нам все объяснили, когда мы сюда ехали. Раз, два, три, четыре, пять, неожиданно закричал он, оглядывая потолки и стены, - я не хочу в вашу Сибирь. Слышите? Я вас не боюсь". И снова обращаясь ко мне: "Почему вы разрешили вашему правительству ввести в Чехословакию войска?" "Меня никто не спрашивал", - ответила я. "Надо, чтоб спрашивал", - парировал он. "А вас спрашивали, когда в Германии уничтожали евреев?" Он осекся и, помолчав, мрачно сказал: "The nation went mad" ("Народ сошел с ума"). Было видно, что мой вопрос его задел. Он стал объяснять, что, хотя тогда и не жил, на нем тоже лежит груз вины, который невозможно сбросить. С этого дня мой немец стал со мной немного любезней, разговорчивей и даже изредка позволял себе улыбнуться. Тем не менее каждое утро приветствовал меня одним и тем же вопросом: "Writing reports?" ("Пишете отчеты?") Что касается этих самых "reports", то мне не пришлось их писать до самого последнего дня. "Почему от вас не поступило ни одного отчета?", - осведомились у меня, пригласив в ту же комнату, где я была в 61-м. "Но мне никто не говорил", - ответила я. И это было чистой правдой: я появилась на выставке с опозданием, и со мной позабыли провести инструктаж. Так что мой единственный отчет состоял из короткой информации о фирме, ее экспонатах и ее представителях. Пока я писала, в комнату вбежала переводчица с соседнего стенда. Ее щеки пылали, на глазах были слезы, а в дрожащей руке - лист бумаги. Из ее сбивчивого рассказа я поняла, что к ней на стенд подбросили письмо с просьбой о политическом убежище. Все оживились, задвигались, кто-то вышел, кто-то вошел, куда-то позвонили. Я поспешила поставить точку и исчезнуть. "Все. С выставками покончено, - решила я. - И на что они мне дались? Мало ли других возможностей?"