Профессор Желания - Филип Рот

Мне хочется пасть пред ним на колени в религиозном экстазе.

— А послушай-ка это! — И теперь я слышу как одна рука намыливает другую, причем происходит это не где-нибудь, а прямо во рту у Эрби. — Всю зиму я ходил в общий туалет в холле, усаживался в пустую кабинку и слушал.

— Ты это серьезно?

— А то! Каждую свободную минуту Только этим и занимался.

— Правда?

— Но твой отец — он ведь все на свете лучше всех знает — говорит, что это безобразие. «Инцидент исперчен», — передразнивает он, и его голос в эту минуту ни за что не отличишь от отцовского.

И Эрби на все сто процентов серьезен. Почему это так? — думаю я. Почему Эрби уделяет столько внимания и придает такое значение звукам опорожнения кишечника? И почему мой отец, этот воистину глухой филистимлянин, не ценит его таланта?

Так дело обстоит в летние месяцы; бесовский барабанщик Эрби целиком и полностью владеет моим воображением. Но вот наступает Иом-Кипур, Братаски уезжает, и какую же пользу может извлечь подросток вроде меня из уроков уникального виртуоза? Покидают пансионат и все эти Р(абин)овичи, Р(озен)берги и Р(озен)штейны, переселяясь в свои Пелемы, Квинсы и Хакензаки, столь же чужедальние на мой слух, как какой-нибудь Вавилон с Висячими садами Семирамиды; а в нашем городке вновь просыпаются к жизни аборигены, которые обрабатывают землю, пасут и доят скот, торгуют в лавках и круглый год работают на свой округ и родимый штат, не говоря уж о родной стране. В классе двадцать пять человек, всего двое евреев и один из них я, и стремление быть как все, жить по предписанным обществом правилам и законам (кое присуще мне ничуть не меньше, чем жажда выделиться, совершив нечто дерзкое, выдающееся, экстравагантное) — стремление это подсказывает мне, что, как бы отчаянно ни хотел я блеснуть перед сверстниками кое — какими из приемчиков Эрби, в известной мере уже освоенными, не стоит ничем отличаться от одноклассников, кроме разве что оценок за успеваемость. Ибо мне совершенно ясно (даже без ежедневных отцовских напоминаний), что из меня ничего не выйдет, если я не буду круглым отличником и вообще пай-мальчиком. А мне страсть как не хочется, чтобы из меня ничего не вышло.

Так что, подобно мальчику с картинки в календаре, я ежедневно вышагиваю чуть ли не четыре километра по сплошным сугробам, добираясь — и пробираясь — в школу, где коротаю зиму, штурмуя одну вершину знания за другой, пока далеко на юге, в самом большом из городов мира, Эрби (днем торгуя линолеумом в лавке дяди, а по вечерам выступая с латиноамериканским эстрадным оркестром) оттачивает мастерство подражания музыке унитаза, пополняя свой сортирный репертуар все новыми и новыми мелодиями. О достигнутых успехах он сообщает мне в письме, которое я прячу в задний карман бриджей, таскаю повсюду с собой и перечитываю при первой же возможности. Не считая поздравительных открыток ко дню рождения и присылаемого на дом табеля об успеваемости, это единственное почтовое отправление, мною до сих пор полученное. Разумеется, меня пугает мысль о том, что, если я, например, провалюсь под лед, катаясь на коньках, или сломаю себе шею, съезжая с горы на санках, письмо в конверте со штемпелем «Нью-Йорк, Бруклин» обнаружит на мертвом теле кто-нибудь из моих одноклассников и все они склонятся надо мной, презрительно фыркая. Мои родители будут навеки опозорены. «Венгерский Пале-Рояль» утратит доброе имя и обанкротится. Должно быть, мне даже будет отказано в праве упокоиться на одном кладбище с правоверными иудеями. А все потому, что Эрби дерзнул изложить сбои проделки на бумаге и отправить письмо (по государственной почте США!) девятилетнему мальчику, которого все считают чистым и непорочным, да и он сам придерживается о себе точно того же мнения. Неужели Братаски не понимает, как могут (и должны!) отреагировать на это порядочные люди? Неужели не осознаёт, что самим фактом отправки подобного письма совершает уголовное преступление и вдобавок делает меня сообщником? Но если все и впрямь так скверно, почему же я ни на секунду не расстаюсь с этой чудовищной уликой нашего общего преступления? Письмо лежит у меня в заднем кармане в дневные часы, пока я отчаянно борюсь за первое место в еженедельном рейтинг-листе успеваемости со своей вечной соперницей и сестрой по вере — курчавой умницей Мадлен Левин, которая, несомненно, когда-нибудь прославится как блестящая пианистка; я перекладываю его в карман пижамы перед отходом ко сну, перечитываю еще раз при свете карманного фонарика под одеялом и кладу себе на грудь, засыпая. «В последнее время я освоил тихий треск туалетной бумаги, отрываемой от рулона. Что означает окончательное овладение полным циклом. Вот так-то, дружок. Герберт Л. Братаски — единственный человек на всем белом свете, умеющий имитировать ссанье, пердеж, дрисню, а теперь и отрывание бумажки. Осталась лишь одна непокоренная вершина — подтирка!»

К восемнадцати годам, когда я поступил в колледж в Сиракьюсе, мое умение обезьянничать сравнялось со звукоподражательным мастерством былого наставника; вот только вместо пародий а-ля Братаски я изображаю самого Братаски, наших постояльцев, персонал семейной гостиницы. Я пародирую метрдотеля-румына, в неизменном смокинге, который рассаживает гостей в обеденном зале: «Сюда, мсье Корнфельд… Миль пардон, мадам!» — и тут же, заглянув на кухню, осыпает чудовищными проклятьями на идиш уже успевшего напиться шеф — повара. Я изображаю и неевреев: застенчивого разнорабочего Джорджа, исподтишка поглядывающего на дам, что берут уроки румбы на площадке возле бассейна; пожилого здоровяка по прозвищу Большой Бад, спасателя при бассейне, смотрителя на парковке и великого соблазнителя пустившихся на отдыхе во все тяжкие домохозяек, а если повезет — и юных дочурок, разлегшихся позагорать на топчане с непременной нашлепкой на носу. Мне даже удается воспроизводить пространные диалоги (трагикомически-исторически — пасторального свойства) моих измученных долгим курортным сезоном родителей, когда, уже по его закрытии, они раздеваются перед отходом ко сну. Эти совершенно заурядные истории из моего детства и отрочества чрезвычайно забавляют окружающих, что изрядно меня удивляет; ничуть не меньше поражен я и тем, что, оказывается, далеко не каждый может похвастать столь яркими и незабываемыми персонажами, населяющими его юные годы. Мысль о том, что я и сам вполне мог бы стать предметом насмешек и объектом для пародий, даже не приходит мне в голову.

В первые семестры я регулярно получаю главные роли в студенческих постановках пьес Жироду, Софокла и Конгрива.[6] В мюзиклах я пою и даже на собственный, оригинальный, лад танцую. Кажется, на сцене для меня нет ничего невозможного и нет ничего на свете, что могло бы разлучить меня с нею. В начале второго курса папа с мамой приезжают посмотреть меня в одной из ролей — Тиресия (который в моей интерпретации старше их обоих), а на вечеринке после премьеры родители настороженно наблюдают за тем, как я, уступая просьбе остальных участников труппы, изображаю держащегося властно, как какой-нибудь средневековый князь-епископ, раввина, того самого раввина с безупречной, надо признать, дикцией, который ежегодно в святую субботу прибывает к нам «из-за тридевяти земель» (на самом деле — всего лишь из Покипси), с тем чтобы на один вечер превратить игорный зал гостиницы в синагогу. На следующее утро я устраиваю отцу с матерью ознакомительную прогулку по кампусу. На дорожке, ведущей в библиотеку, несколько студентов подступают ко мне с комплиментами моей вчерашней игре. Особенно нравится им то, с каким мастерством мне удалось исполнить роли двух старцев. Это производит на маму сильное впечатление; правда, со своей всегдашней иронией она замечает, что еще сравнительно недавно стирала и сушила нынешней театральной звезде пеленки. «А теперь тебя уже узнают на улицах, теперь ты стал знаменитостью!» А мой отец, борясь с разочарованием, вновь задает звучавший уже и ранее вопрос; «Выходит, о медицинском образовании мы теперь и думать забыли?» На что я ответствую: «В десятый раз повторяю тебе (это и в самом деле был уже раз десятый), что хочу стать актером», и я действительно хочу этого — хочу до тех пор, пока однажды вдруг (это и впрямь как гром средь ясного неба) не решаю: мое лицедейство смешно, жалко, бессмысленно и представляет собой нелепую попытку понравиться всем и каждому, прибегнув для этого к заведомо недостойным средствам. Впав в искреннее отчаяние, я разве что не проклинаю себя за то, что уже успел выставить свою душу на всеобщее обозрение и посмешище, за бездумное тщеславие, с каким я это проделал, за вред, который успел причинить себе, выделившись из толпы и таким образом сделавшись для нее прозрачным и понятным в той мере, в которой я не прозрачен и не понятен даже для себя самого. Совершенно обескураженный и словно бы раздавленный свершившимся актом саморазоблачения, я задумываюсь над тем, не перевестись ли в другой колледж, где мне удалось бы начать все с чистого листа, не чувствуя на себе насмешливых взглядов тех, кто сумел — не великий ум для этого требовался — разглядеть во мне эгоманьяка, готового на что угодно ради огней рампы и нескончаемых аплодисментов.