Как молоды мы были - Салават Асфатуллин

Первые дни, а особенно ночи, бредил тобой, вспоминая ясно- ясно. Сейчас, как ни пытаюсь, не могу вспомнить тебя всю, вспоминаются отдельно рот, нос, прекрасные волосы и все другое.

У меня последний экзамен третьего, а у вас? Пришли, пожалуйста, подробный маршрут вашей художественной практики, после сессии я бы попытался где-нибудь встретиться.

Жду".

"Милая моя…

Я устал ждать…

Пять утра, и мне не спится. Странно… Снаружи оглушительно кричат пташки. Меня это раздражает – нет соответствующего настроя.

Нахожусь в рациональном настроении духа – вынуждает обстановка: начал сессию на неделю позже, догнал и теперь хочу перегнать, чтоб выкроить хотя бы три дня.

А эти пташки не вписываются в мое состояние, они не понимают, что для кого-то счастье лежать и слушать их.

Все время вспоминаю, нет, вижусь с тобой – дерзко соблазнительной, такой желанной. Еще немного твоего молчания, начну делать глупости – брошу сессию и прилечу к тебе.

Пиши".

Транзитный зал Свердловского аэропорта.

"Куда еду, зачем?.. Убегаю от себя, от тоски. Направляюсь как будто в Нижний Тагил, хотя на 50 процентов уверен, что там не застану".

От ее долгого молчания у него было настолько тоскливое настроение, что если б ему сказали: "Ваш самолет разобьется", он, наперекор судьбе, все равно сел бы. И был готов погибнуть.

"Что меня там ждет? А может, рвануть куда подальше, насколько денег хватит? И бросить все? 'С трудом вспоминаю ее. Если мы не увидимся сейчас, не увидимся вообще никогда".

Общежитие худграфа в Нижнем Тагиле. Предел пути и возбуждения. Наконец встреча глаза в глаза: усталые его и радостно-ошеломленные ее.

Две бурные страстные ночи пролетели как две минуты. Стон наслаждения женщины, слившийся с экстазом мужчины – что может быть прекраснее в этом мире?!

Снова вокзал, теперь уже в Нижнем Тагиле. Марина стала ближе, роднее и более земной. Теперь это не плод больной фантазии, а жизнь.

И снова письма.

"Милая…

Ты со мной все время, даже на себя смотрю твоими глазами. Есть изысканная прелесть в наших встречах, они совершенно не похожи ни на что из моего прошлого. Хочется крикнуть: "Люблю, люблю до предела!" и броситься в твой омут".

"Марина!

Как долго мы не виделись, как соскучился я. Пустота, пустота… В душе, в разговорах, в окружающих. Сижу перед твоей фотографией, ну улыбнись же, озари меня светом. Мне плохо без тебя, слышишь?! Сейчас ночь, завтра с утра на постылую работу (подрабатываю сторожем – ни уму, ни сердцу!) Читать надоело, читаю по книге в день, а что толку? Некому все равно выложить. Опустился, хожу угрюмый, злой, как на этой маленькой фотографии, где не хватает только наколки на руке: "Нет счастья в жизни!"

Хочу видеть тебя, ощущать рядом, хочу, чтоб в комнате нас было только двое. Хочу, чтоб на улице была ночь и нас ждала уютная постель, хочу ласкать твою маленькую грудь, хочу тебя всю… И больше всего хочу проснуться рядом с тобой, это высшее счастье! Надо кончать, а то допишусь до чертиков.

Камиль"

И вдруг телеграмма: "Встречай 24-го, самолет рейс номер 147. Марина".

Аэропорт Уфы. Ожидание. Наконец, Она. Объятие, цветы, один страстный поцелуй.

– Ты надолго?

– Нет, могу только два дня.

– Если бы вылить на тебя всю мою нежность, ты бы в ней утонула…

– А я хорошо плаваю, – был ответ с улыбкой и лукавой искоркой в глазах.

Первый день пролетел как один единый миг счастья. Было все.

На второй день в кафе "Джайляу" на Айской начался трудный разговор.

– Камиль, мне 22 года, институтская пора кончается и надо определяться.

– Ну, куда спешить, вся жизнь впереди. Мне еще институт надо закончить и столько задумок в голове. Давай не будем торопиться…

– Нет, Камиль, скоро распределение, мне нужно четко знать, куда проситься.

– Понимаешь, мне еще целых два года учиться и на поддержку родителей рассчитывать не приходится. А тут сразу куча проблем: жилье, мебель, холодильник, телевизор и т. д., и т. п.

– Ты мужчина, тебе и решать.

– Хорошо, Марина, только один, самый важный вопрос: "Семья ненормальна без детей. Извини за прямоту, ты никогда не береглась, знаешь, о чем я, поэтому вынужден спросить: "У тебя все хорошо в этом плане? У нас может быть симпатичный, черноглазый сынишка?"

– Большие, выпуклые, зеленоватые глаза залиты слезами. Крупные бриллианты медленно стекают по щеке. Отрицательное движение головой.

– Нет.

– Но почему?

– Вынужденный ранний аборт. После изнасилования

– Как?!

– Прости, мне трудно это вспоминать. Скажу только: было мне тогда – 16 лет.

– Извини, нечаянно разбередил рану…

Ужин закончился в тяжелых раздумьях обоих.

Утром следующего дня сестра распекает:

– Дура! Зачем надо было придумывать насчет аборта?!

– Хотела испытать. Мне нужен муж, который будет любить меня ради меня самой, даже бездетную.

– Ох, дура, вот дура! Где ты найдешь такого парня? Да если даже и найдешь, насколько хватит вас без детского лепета?! Признайся ему во всем, пока не поздно!

– Поздно. Я уезжаю.

В аэропорту дул холодный, пронизывающий до костей ветер. Солнце висело низко-низко и не золотое, а какое-то багровое, создающее страшный неуют в душе. Стояли, прикоснувшись друг к другу, но все-таки порознь.

– Будь счастлива, Марина. Прости, – не смог дать тебе желаемого. Рано мне еще обзаводиться семьей, да и грандиозных планов куча, а самое главное – не представляю себе семью без детей.

– Прощай…

Самолет с тяжелым гулом взлетел, и все кончилось.

"Милая…

Пишу и сам не знаю, зачем. Ты ушла, и мне бесконечно грустно и тошновато от мысли, что я теряю близкого мне по духу человека. Так редко встречаешь человека, мнением которого дорожишь и с которым в душе где-то далеко-далеко советуешься. Чувствую: ты не слышишь меня, а если и слышишь, то не веришь, небрежно бросая письмо на стол девчонкам на ознакомление. Тошно от того, что ты не веришь, тошно от того, что кто-то прочитает – все равно, что в душу залезут с грязными ногами".

"Милый…

Ты уже не придешь… Удивительно, мне все равно. Приступ равнодушия ко всему. Ты знаешь обо мне ровно столько, сколько отпущено знать любовнику о своей женщине. Большего тебе и не нужно, я постоянно чувствую это. Ты не видишь необходимости знать больше того, что у меня "мраморная головка" и "осиная талия". Я для тебя куртизанка, потому что так тебе удобно.

Вспоминаю твои цветы, они пахли улицей, немного тобой… Знаю, что сколько бы лет ни прошло, увидев пионы, буду вспоминать твое лицо в капельках дождя, наши чувства как нежную песню, в которой не было главного – не было слов.

Ты не лучше других,

Но по тебе будет макать

Моя ушедшая осень…"

Прошли месяцы, тоска Камиля все нарастала. Возникли нехорошие предчувствия. И однажды ночью он вскочил с постели, на которой пролежал без движения несколько часов кряду, устремив взгляд в потолок, и рванул в аэропорт. Ему повезло: с билетами было свободно.

Свердловский аэропорт, железнодорожный вокзал, вокзал в Нижнем Тагиле промелькнули в каком-то угарном чаду.

В шесть утра сонная вахтерша с трудом пропустила его в общежитие худграфа и, наконец, – Она. Чуть заспанная, в коротком халате, открывающем ее ослепительные ноги.

– Здравствуй, милая!

– Здравствуй, Камиль.

– Вот не вытерпел, прилетел…

– Напрасно, Камиль, я выхожу замуж и скоро, совсем скоро уезжаю.

– Куда?

– Далеко, к морю…

Дверь медленно закрылась. И стояли оба около двери, только по разные стороны. Она – беззвучно плача, он – опешив. Дверь сыграла здесь свою первобытную роль – разъединять людей.

Не пустили его и на следующий день, и на третий. Он метался по чужому городу, опустошенный от горя и вынужденного безделья. Кружил вокруг института, надеясь увидеть, объясниться. Но Марина чувствовала его присутствие и заперлась.

Оставаться дальше не было ни сил, ни времени. Проклиная этот чадящий город, он одиноко уехал. Несколько месяцев его письма оставались без ответа, пока не пришло одно. Последнее.

"Не надо больше встреч, даже нескорых, не надо больше писем, даже коротких… Мы уже и минуты не сможем быть счастливы так, как когда-то были счастливы дни, ночи, а несчастья мне хватит, я устала… Я превратилась в инструмент, совершенно не способный петь новых песен, который день и ночь поет отжитое и никаких сил заставить его замолчать.

А поёт-то как, если бы ты слышал! С болью, с криком… И что самое ужасное – все громче, все настойчивей. – Слышишь, не мучай меня, забудь. Если напишешь ещё хоть одно письмо, я возненавижу тебя, слышишь?! Ну, дай мне поплакать, не спрашивай ни о чем, я все сказала.

И не надо меня целовать, у меня соленые губы… я плачу. Господи, когда ты вырастешь в мужчину, когда разучишься играть вещами, не предназначенными для игры?

И если это когда-нибудь случится, ты поймешь меня, поймешь, почему я плачу, удивишься своей слепоте.