Поезд стоит в Жемоне 51 минуту - Жорж Сименон

Отто Брауну, согласно паспорту, исполнилось пятьдесят восемь лет, он родился в Бремене и владел банком в Штутгарте. Судя по добротной одежде, так оно и было.

Добродушный толстяк с бритым черепом, ярко выраженного еврейского типа.

Из Берлина по поводу его личности пришли следующие сведения:

"...был вынужден прекратить финансовую деятельность после национал-социалистической революции, но принес присягу верности правительству, и его не беспокоили... Считался очень богатым человеком... Безвозмездно передал миллион марок в кассу партии".

В одном из карманов покойного Мегрэ обнаружил счет из отеля "Кайзерхоф" в Берлине, где Отто Браун остановился на три дня по пути из Штутгарта.

Пятеро пассажиров тем временем выстроились в коридоре и кто с тоской, кто с бешенством следили за передвижениями комиссара. Тот, указав на багажную полку над Брауном, спросил:

- Это его вещи?

- Нет, мои! - резко возразила Лена Лейнбах, австрийка.

- Не угодно ли вам будет сесть на то место, какое вы занимали ночью?

Женщина неохотно подчинилась: порывистые движения свидетельствовали о том, что она почти пьяна. На ней была роскошная норковая шуба, очень элегантное платье; на каждом пальце сверкало по кольцу.

Из Вены по ее поводу пришла следующая телеграмма:

"...куртизанка очень высокого класса, имела множество похождений во всех европейских столицах, но полиции ни разу не приходилось заниматься ею... Долгое время была любовницей германского принца..."

- Кто из вас сел в поезд в Берлине? - спросил Мегрэ, оборачиваясь к остальным.

- Вы позволите? - произнес кто-то на прекрасном французском языке.

Это и в самом деле был француз, Адольф Бонвуазен из Лилля.

- Я смогу предоставить вам все нужные сведения, потому что еду с самой Варшавы... Вначале нас тут было двое... Я работаю на прядильной фабрике, которая имеет филиал в Польше, и сейчас возвращаюсь из Львова... В

Варшаве в поезд сели только я и эта госпожа...

Он указал на пожилую даму, еврейку, как и Отто Браун, толстую, смуглую, с распухшими ногами, одетую в каракулевое пальто.

- Мадам Ирвич из Вильно.

По-французски она не говорила, и с ней пришлось объясняться по-немецки. Мадам Ирвич, жена крупного торговца мехами, ехала в Париж на консультацию с известным медиком и выражала свой протест против...

- Сядьте на места, которые вы занимали!

Оставалось еще двое мужчин.

- Ваше имя? - спросил Мегрэ у первого, высокого, худого, очень породистого, который по внешнему виду походил на офицера.

- Томас Хауке, из Гамбурга...

О нем сведения из Берлина оказались более подробными:

"...В 1924 г. приговорен к двум годам тюрьмы за торговлю крадеными драгоценностями... после освобождения находился под надзором... Посещал увеселительные заведения многих европейских столиц. Подозревается в подпольной торговле кокаином и морфином..."

Наконец, последний: мужчина лет тридцати пяти, в очках, с бритым черепом и суровым лицом.

- Доктор Гельхорн, из Кельна... - представился он.

Тут случилось забавное недоразумение.

Мегрэ спросил, почему, когда обнаружили, что его попутчик не шевелится, он не оказал первую помощь.

- Потому что я - доктор археологии, а не медицины...

Теперь все расселись в купе точно так, как предыдущей ночью:

Отто Браун - Адольф Бонвуазен - мадам Ирвич Томас Хауке - доктор Гельхорн - Лена Лейнбах И разумеется, все, кроме Отто Брауна, который, к сожалению, свидетельствовать уже не мог, отрицали, что имеют какое-либо касательство к убийству. И каждый утверждал, что ему ничего не известно.

Мегрэ провел четверть часа с Джефом Бебельмансом, акробатом из Антверпена, который вылез из-под вагона в Олнуа, имея при себе акции на предъявителя общей стоимостью три миллиона.

Когда Бебельманса подвели к телу, он не изменился в лице и лишь осведомился:

- Кто это?

При обыске у него нашли билет третьего класса от Берлина до Парижа, что не помешало ему часть пути проделать под вагоном, с тем чтобы на границе не обнаружили акций.

Но Бебельманс оказался не из говорливых. Ничуть не унывая, он твердил:

- Ваше дело задавать вопросы. Мне же совершенно нечего вам сказать...

Сведения о нем оказались не слишком впечатляющими: раньше он был акробатом, потом работал официантом в ночных заведениях в Брюсселе, затем в Берлине...

- Итак, - начал Мегрэ, беспрерывно делая короткие затяжки, несмотря на присутствие двух дам, - вы, Бонвуазен, и мадам Ирвич сели в поезд в Варшаве. А кто сел в Берлине?

- Сначала эта госпожа... - заявил Бонвуазен, указывая на Лену Лейнбах.

- Где ваша кладь, мадам?

Она указала на полку, расположенную над мертвецом, где лежали три роскошных чемодана крокодиловой кожи в бежевых чехлах.

- Значит, вы положили ваш багаж сюда, а сами уселись в противоположном углу. По диагонали...

- Покойный... то есть, я хочу сказать, этот господин... вошел следом... - продолжал Бонвуазен, которому безумно хотелось поговорить.

- Без багажа?

- Он нес с собою только плед...

Мегрэ вышел посовещаться с племянником. Они вновь просмотрели содержимое бумажника убитого, где нашли багажную квитанцию. Вещи уже прибыли в Париж, и Мегрэ позвонил, чтобы чемоданы срочно открыли.

- Хорошо! Теперь... - он указал на Хауке, - этот господин?

- Он сел в Кельне...

- Это верно, господин Хауке?

- Точнее, в Кельне я перешел в другое купе... Раньше я ехал в купе для некурящих...

Доктор Гельхорн тоже сел в Кельне, где он жил. Пока Мегрэ, сунув руки в карманы, задавал вопросы, что-то бормотал себе под нос, внимательно всматривался в каждого, Поль Виншон, как хороший секретарь, на ходу делал записи. Вот что можно было в этих заметках прочесть:

"Бонвуазен: До немецкой границы казалось, что только мы с мадам Ирвич знакомы между собой... после таможни мы все кое-как устроились, чтобы вздремнуть, и притушили лампу... В Льеже я увидел, что дама, сидящая напротив меня (Лена Лейнбах), хочет выйти в коридор. Господин, сидевший в другом углу (Отто Браун), тут же встал и спросил у нее по-немецки, куда это она собралась.

- Я на минутку, подышать воздухом, - ответила женщина.

И я совершенно уверен, что он сказал ей:

- Садись на место!"

Дальше Бонвуазен рассказывал:

"В Намюре она снова хотела выйти, но Отто Браун, который, казалось, спал, пошевелился, и она осталась.

В Шарлеруа они снова разговаривали, но я уже засыпал и помню смутно..."

Значит, в Шарлеруа Отто Браун был еще жив! Был ли он еще жив в Эркелене? Этого никто не мог знать.

Таможенник лишь приоткрыл дверь и, увидев, что все спят, удалился.

Значит, именно между Шарлеруа и Жемоном, то есть в течение часа или полутора часов, кто-то из пассажиров должен был подняться, приблизиться к Отто Брауну и вонзить ему в сердце булавку.

Только Бонвуазену не было нужды подниматься. Стоило ему немного наклониться вправо - и он коснулся бы немца. У Хауке, сидевшего напротив, тоже была выгодная позиция, затем шел доктор Гельхорн и, наконец, обе женщины.

Несмотря на холод, на лбу у Мегрэ выступили капли пота. Лена Лейнбах пожирала его бешеным взглядом, а мадам Ирвич жаловалась на ревматизм и по-польски изливала душу Бонвуазену.

Томас Хауке вел себя с большим достоинством, крайне высокомерно, а Гельхорн утверждал, что у него срывается важная встреча в Лувре.

Вот еще записи Виншона:

"Мегрэ Лене: Где вы живете в Берлине?

Лена: Я приехала туда всего на восемь дней. Остановилась, как всегда, в "Кайзерхофе"...

М.: Вы были знакомы с Отто Брауном?

Л. Л.: Нет! Может быть, мы встречались в холле или в лифте...

М.: Почему же после немецкой границы он заговорил с вами так, будто вы были знакомы?

Л. Л. (с иронией): Возможно, потому, что мы оказались на чужой территории, и он обнаглел... В Германии еврей не имеет права ухаживать за женщиной арийской крови...

М.: И поэтому он не позволил вам выйти в Льеже и в Намюре?

Л. Л.: Он просто сказал, что я могу простудиться..."

Допрос еще продолжался, когда позвонили из Парижа. В восьми чемоданах Отто Брауна содержалось столько одежды, белья и других предметов личного обихода, что можно было предположить: бывший банкир уезжал надолго, если не навсегда.

Но денег - ни гроша! А в бумажнике - только четыреста марок! Что же до других пассажиров, то у них нашлось:

У Лены Лейнбах - 500 французских франков, 50 марок, 300 крон.

У доктора Гельхорна - 800 марок.

У Томаса Хауке - 40 марок и 20 французских франков.

У мадам Ирвич - 30 марок, 100 франков и кредитное письмо на имя польского банкира в Париже.

У Бонвуазена - 12 злотых, 10 марок, 5000 французских франков.

Оставалось осмотреть ручную кладь, которая находилась в купе. В саквояже Хауке лежали только запасной костюм, смокинг и белье. У Бонвуазена нашли две колоды крапленых карт. Но настоящее открытие было сделано при осмотре чемоданов Лены Лейнбах: под хрустальными и золотыми флаконами, под бельем и платьем обнаружилось искусно встроенное двойное дно.