СОВА - Феликс Суркис

— Должна же быть какая-то цель в твоем эксперименте, Олег? В конце концов, отчитываешься ведь ты перед кем-то хотя бы за отпущенные деньги?

— Это уже в тебе говорит агроном. Даже не главный, а так... рядовой. Совхозный. У которого план в килограммах мяса на потраченный килограмм фуража. Смешно требовать от науки задач ближнего прицела.

— Твои опыты ради чего? — упрямо спросил я.

Олег помолчал. Но это был бы не он, если бы и теперь не нашелся что сказать.

— Ты ведешь себя, как я когда-то на заре нашего знакомстве, — ушел он от прямого ответа — Зачем ссориться? При нашем-то положении? У каждого свои заслуги и своя работа. Оставим тему нашим детям.

Упоминание о детях вывело меня из себя.

— Погоди минутку, Олег. Постарайся как-то прочувствовать то, что я скажу. Иначе наш разговор бесполезен.

Олег насторожился. А я тянул, чтобы самому до конца уяснить, что собирался сказать. Ибо тут нет критериев: правоту личности мы понимаем каждый по-своему. Не всегда по совести. Часто оказываемся перед фактом нечаянно навязанной чужой воли. А когда действительно нужно бороться за человека против него самого, мы застенчивы и стеснительны до преступления. Все правильно, все так. И как ученый Олег, конечно, прав. Нельзя науке завязывать глаза и давать в руки ножницы в надежде дождаться какой-нибудь нужной безделушки с веревочки — как в известном аттракционе «Подойди и отрежь!». Бессмысленно заталкивать ее в рамки сиюминутной необходимости, заданности. Побочные результаты часто бывают важнее искомых. И все-таки самое страшное — холодное любопытство и азарт, когда человек с равнодушным сердцам режет и шьет по принципу «что получится?». Этакая современная биологическая алхимия на уровне просвещенного ведовства. Впрочем, слова, которые я для него приготовил, остались во мне. Я должен был оказать ему другую помощь: чтоб заглянуло, наконец, в его тщательно отделанный грот обыкновенное человеческое счастье. Счастье — даже ценой разбросанных по комнате игрушек, сверзившейся с буфета корейской вазы и стыдливо свисающих с батареи детских штанишек.

— Я пойму, Олег, — сказал я, — и даже прощу, если ты построил свою трехголовую образину в честь сказки. Сознайся, тебе хотелось, чтоб у моей Аленки и у других детишек резвился о клетке ручной дракончик, а? Совсем крохотный и безобидный Змей Горыныч? Ну, скажи, что ты вспомнил о чуде!

— Фу, какая пошлость! — рассердился Олег. — Мы все помешались на чуде в угоду чуду. Ты смешон мне, идеалист несчастный!

Вдруг в лобовое зеркало я при слабом верхнем освещении заметил какое-то движение на заднем сидении. Сова лежала на спине, с безжизненно разбросанными крыльями и полусогнуто приподнятой вверх когтистой лапой. И вот в тот момент, когда она подтянула к себе одно крыло и начала опускать лапу, на сиденье, — повторяя общий контур ее позы, на ее месте, оказалась девочка лет двенадцати в ладном ситцевом сарафанчике, в блестящих туфельках и странной формы мотоциклетных очках. Она вместо совы лежала теперь на спине, неудобно подогнув тонкую девчоночью ногу. Увидев мой взгляд, она выпрямилась, быстро прикрыла рукой исцарапанную коленку. В какой-то миг я успел даже уловить, как сова, бледнея, еще просвечивала сквозь не сразу сгустившееся тело девочки: обе вроде существовали вместе, будто на испорченной фотографии с дважды зафиксированным изображением. А потом пернатая исчезла вовсе.

Я резко нажал тормоз, ударился грудью о руль, но зеркало бесстрастно отразило все тот же вид: в машине сидела незнакомая девочка.

— Сколько времени? — деловито спросила она.

Я автоматически взглянул на чесы, успев перехватить отчаянное удивление е глазах Олега и даже мысленно сделал замечания «Надо говорить «который час?» — прежде чем ответил:

— Четверть второго.

— Ух ты! Старая Стешиха убьет меня за опоздание!

Она отперла дверцу, вышла, посмотрела на заезды, сделала шаг к обочине.

— Постой, куда ты? Кто ты?! — закричал я, выскакивав следом.

— Некогда мне. Потом. Я тут близко!

— Ничего не понимаю. Да кто же ты, в конце концов?

Она обернулась.

— Не время объяснять, успеется. Ты в следующий раз убирай свет. Очень больно.

Она подпрыгнула, раскинула руки, сжалась и, мгновенно уменьшившись, взлетела в ночное небо совой.

— Я приду, не бойся, — донеслось из темноты.

Это было чудо полета. Она парила по кругу на недвижных широких крыльях, в легчайшей кольчужке удивительного оперения, беззвучно и точно вписанная в небо.

Сзади бабахнул выстрел.

Я обернулся, прыгнул и успел пригнуть ружье к земле до того, как прогремел второй. В ногу мне что-то ударило, но боли я сгоряча не почувствовал.

— Ты… — Я запнулся. Доже спасительная в таких случаях брань не шла в голову.

— Идиот! Не догадался дверцу подержать! — зарычал Олег. — Может, единственный в жизни шанс...

Я все еще тянул на себя горячие дымящиеся стволы, а сам прислушивался. Нигде не было ни шороха, ни падения, ни стона, ни крика. А полет у совы совсем беззвучный...

Я возился со стартером. Машина не хотела заводиться, видно, сели аккумуляторы. И я, хромая, пошел крутить ручку.

Мотор завелся, и мы поехали.

— В крыло ей целил, — беспокойно сказал Олег.

— В руку, — машинально поправил я и притормозил у павильона автобусной остановки. Кто-то разбил здесь лампочку, но с помощью спички в расписании можно было разобраться.

На степь накатывала предутренняя сырость.

Где-то вверху рокотал рейсовый самолет Ташкент — Дели.

— Ты зачем остановился? — спросил Олег.

Я молчал, сложив руки на баранке. Прошла минута, другая. В молчании, в тишине. Олег понял. Открыл дверцу машины и вышел.

— Ружье возьми, — напомнил я.

Но он уходил к павильону и не оглянулся.