Неведомому Богу. Луна зашла - Джон Стейнбек

— Мой зять играет на гитаре, сеньор.

— Пусть он тоже приходит, Старый Хуан!

Лошадь Джозефа резво бежала по долине, с шумом ломая копытами нежные листья дубков; её подковы звякали о выступающие над поверхностью земли камни. Путь лежал через лес, узкой полосой протянувшийся вдоль реки. Проезжая по нему, Джозеф, по-прежнему полный страстного желания, становился робким как юноша, который боится сплоховать на свидании с опытной и симпатичной женщиной. Лес долины Богоматери убаюкивал его, погружая в полусон. Нечто неуловимо женственное присутствовало здесь в переплетении веток, в длинной зелёной впадине, которую река, протекая среди деревьев, сделала в блестящей на солнце поросли подлеска. Бесконечные залы, приделы и альковы из живой зелени, казалось, приобретали смысл таинственных и манящих символов какой-то древней религии. Джозеф вздрогнул и закрыл глаза. «Может быть, я заболел? — спросил он себя. — Когда я открываю глаза, мне кажется, что всё это — бред».

Джозефа, пока он ехал, не покидало ощущение того, что его земля — всего лишь мираж, который однажды утром растворится в сухом и пыльном воздухе. Ветки дикой яблони сбросили его шляпу, Джозеф слез с лошади и, наклонившись, потрогал землю рукой. Ему необходимо было разогнать охватившую его тоску. Взгляд его скользнул по верхушкам деревьев, где в лучах солнца сверкала дрожащая листва и хрипло гудел ветер. Снова сев в седло, он уже знал, что никогда не утратит чувства привязанности к этому краю. Скрип седла, звяканье шпор, раздражённое ржание лошади звуками высоких нот разносилось над дрожащей землёй. Джозеф почувствовал, что был заторможен, а теперь к нему внезапно вернулась острота восприятия; он словно спал, а теперь очнулся. Где-то в глубине его сознания появилось ощущение, что он изменился. Прошлое, его дом и все события его детства стёрлись, и он знал, что в долгу перед ними лишь по праву памяти. Земля могла овладеть им целиком, если не быть осторожным. Он думал о своём отце, его силе, вечной правоте и миролюбивом спокойствии; он вдруг понял, что противостояния нет, а его отец и эта новая земля — одно. Тут Джозеф испугался. «А ведь он умер, — прошептал он. — Мой отец, должно быть, умер».

Лошадь взяла влево от растущего по берегам реки леса и собиралась вступить на гладкую извилистую тропу, похожую на след, оставляемый телом питона. С давних пор дикие звери пользовались тропой, протоптанной копытами и лапами одиноких перепуганных животных, которые пробегали здесь, позабыв даже присущий им стадный инстинкт. Она содержала в себе бессчётное количество значений. В одном месте тропа делала широкую петлю, чтобы обогнуть большой дуб с торчащим в сторону тонким суком, откуда некогда пума, затаившись в засаде, бросалась на свою жертву и оставляла следы, подбегая к тропе с противоположной стороны; в другом — обходила стороной гладкий камень, лёжа на котором, гремучая змея грела на солнце своё холоднокровное тело. Обращая внимание на все предупредительные знаки, лошадь миновала уже половину пути.

Теперь тропа пересекала широкий травяной луг, в центре которого изумрудным островом в озере яркой зелени вставала поросль виргинских дубов. Подъехав к деревьям, Джозеф услышал отчаянный визг и, когда обогнул рощу, столкнулся с огромным диким кабаном. Откинувшись на ляжки, боров вонзал свои изогнутые клыки в заднюю часть туловища пронзительно визжащего поросёнка; посередине его морды, покрытой густой рыжей щетиной, светились два жёлтых глаза. Свинья и пятеро других поросят с диким рёвом убегали прочь. Заметив Джозефа, боров перестал работать челюстями и улёгся на лопатки. Он захрюкал и повернулся к поросёнку, который продолжал пронзительно визжать. Резко натянув поводья, Джозеф остановил лошадь. Лицо его исказилось гневом, глаза померкли. «Чтоб тебя! — закричал он. — Жри других тварей! Своих-то не ешь!» Он вытащил из чехла винтовку и прицелился между глаз борова. Затем наклонил ствол и твёрдо нажал на курок «Слишком уж много я на себя беру, — сказал сам себе, усмехаясь, Джозеф. — Если он уже породил пятьдесят хрюшек, то может породить ещё столько же». Боров ворочался, хрипя, а Джозеф поехал дальше.

Его путь пролегал по пологому склону холма, покрытого густыми зарослями ежевики, диких яблонь и молодых дубков, так тесно переплетавшихся между собой, что кроликам пришлось прогрызть в них проходы. Тропинка миновала узкий пологий гребень холма, окружённый порослью разнопородных дубков. Среди веток возник узкий кусок белого тумана; затем он медленно поплыл над верхушками деревьев. Через мгновенье ещё один лоскут тумана слился с ним, затем ещё один… Соединяясь, они образовали тело какого-то полуреального духа, которое всё увеличивалось в размерах, а потом, прежде чем распасться на небольшие лёгкие облачка, превратилось в столб тёплого воздуха, розовевшего в небе. Облачка собирались над всей долиной, поднимаясь вверх подобно духам смерти, парящим над уснувшим городом. Они растворялись в небе, удерживая, впрочем, тепло солнца. Лошадь Джозефа, вскинув голову, с шумом втянула ноздрями воздух. На вершине росло несколько огромных деревьев madrono,[1] чьи стволы, к удивлению Джозефа, напомнили ему мускулистые человеческие туловища. Красные, цвета только что освежёванного мяса, они чуть покачивались, как тела на дыбе. Джозеф коснулся рукой ветви одного из деревьев, мимо которого он проезжал. Она была твёрдой, гладкой и холодной. Однако и на концах жутких веток madrono, которые словно кричат от боли, когда горят в огне, ярко зеленела молодая листва.

С вершины холма Джозеф бросил взгляд на принадлежащие теперь ему луга, где дикие дубки колыхались под серебристыми волнами лёгкого ветра, где, как тени в ясную прозрачную ночь, синими заплатами в траве ложились люпины, а маки на склонах подставляли свои головки солнечным лучам. Он выпрямился в седле, чтобы окинуть взором огромные травянистые луга, посреди которых, как правители над своими наследственными владениями, возвышались молодые дубки. Скрытая деревьями, текла по своему извилистому руслу через всю долину река. На расстоянии двух миль, под огромным одиноко стоящим дубом, белело пятно палатки, которую он установил и оставил лишь на то время, пока ездил регистрировать свой земельный участок. Джозеф ещё долго сидел так; глядя на долину, он чувствовал, что всё его тело охватывает горячий прилив любви. «Моё», — сказал он просто, и в глазах его сверкнули слёзы, а мозг сумел наконец воспринять то удивительное обстоятельство, что всё вокруг действительно будет принадлежать ему. Он ощутил в себе жалость к цветам с травой и чувствовал, что земля и деревья стали его детьми. На мгновение ему показалось, что он поднялся на небо и глядит оттуда вниз. «Это всё моё, — повторил он, — и теперь я его должен оберегать».

На небе сгущались небольшие облака; они во множестве стремились на восток, чтобы соединиться с целой армадой туч, уже нависшей над грядой холмов. Из-за западных гор, с океана, двигались, прижавшись друг к другу, серые облака. Короткими порывами, словно преодолевая что-то, задул, качая ветки деревьев, ветер. Лошадь легко преодолела обратный путь до реки; она часто поднимала голову, вдыхая свежий предгрозовой воздух. Кавалерия облаков прошла, а за ней, в такт раскатам грома, двинулась чёрная фаланга туч. Джозеф задрожал от ощущения переполнявшей его силы. Река, казалось, ускорила своё течение и, взбудораженная, бежала по камням, которые встречались на её пути. Начался дождь, его крупные редкие капли застучали по листьям. Раскаты грома, словно падающие в воду кессоны, загрохотали в небе. Капли дождя, уменьшившись и став тоньше, бороздили воздух и шелестели в листве. Вся одежда Джозефа вмиг пропиталась водой, намокла и его лошадь. В реке, над которой кружились бесформенные стаи мошкары, бились форели; стволы деревьев потемнели.

Тропинка снова свернула в сторону от реки, и, пока Джозеф добирался до своей палатки, облака, словно серый шерстяной занавес, стали двигаться назад, с запада на восток. Чуть позже, поблёскивая на стебельках трав, короткими вспышками возникая в каплях, попавших в бутоны полевых цветов, над мокрой землёй засветило солнце. Возле палатки Джозеф спешился, расседлал лошадь, насухо вытер её круп и только потом отпустил усталое животное пастись. Сам он задержался, остановившись в мокрой траве у входа в палатку. Заходящее солнце, играя, окрасило багрянцем волосы на его висках, вечерний ветер ерошил его бороду. Желание обладания загорелось в его глазах с новой силой, когда он взглянул на огромную долину, лежащую у его ног. Теперь это желание превратилось в страсть. «Мо-о-ё, мо-о-ё, — пропел он, — и вглубь всё мо-о-ё, и до центра Земли всё мо-о-ё!» Он перешёл на сухое место. Восторг, усиливаясь, пронзил его острой требовательной болью, которая горячей рекой растеклась по всему телу. Лицом вниз он бросился на траву и прижался щекой к мокрым стебелькам. Его пальцы хватали мокрые травинки, вырывали их, хватали снова и снова. С трудом он смог оторвать свои бёдра от земли.