Злая любовь - Сергей Калабухин

Жена всё же ушла от него. Забрала трёхлетнюю дочку и уехала к маме в Самару. Тимофей так никуда и не устроился на работу. Вспомнил хобби, достал свой старенький ФЭД, ходил по школам, делая групповые фотографии классов, по детским садам и окрестным деревням. Словом, стал частным фотографом, благо никаких лицензий в то время для этого не требовалось. Денег катастрофически не хватало, тем более что кроме химикатов и фотобумаги надо было ещё приобретать кучу лекарств для его мамочки, которая не на шутку разболелась после нервотрёпки развода любимого сыночка.

"Почему бы тебе не вернуться на завод в своё конструкторское бюро?" Спросил я. - "Там сейчас мужики в цене, так как дельные разбежались по различным "фирмам" и кооперативам, а от девчонок никогда толку не было".

"Что ты! А мама? Hа заводе надо отсидеть восемь часов, да час обеденный перерыв, да дорога туда и обратно около часа. Десять часов одна, без присмотра! Лучше уж я останусь фотографом. Сам себе хозяин: надо - дома сижу, маме лучше - пробегусь по объектам: заказы соберу или в магазин с аптекой".

"У вас же, помнится, садовый участок имеется? Почему бы тебе его не продать? Вы с твоей мамой там уже давно не бываете, всё, небось, бурьяном заросло. Продай, найми медсестру - сиделку и устройся на нормальную работу. Или обменяйте квартиру на меньшую, с доплатой. Ты же молодой парень, тебе всего двадцать пять лет. Мама мамой, но надо же и о своей жизни подумать".

"Обменять мамину квартиру?! Да ты что?! Она в ней всю жизнь прожила. Да и жена, когда вернётся, где меня искать будет? А участок - для моей дочки. Приедет, будет свои ягоды и фрукты кушать. Всё натуральное, без нитратов. А маму я никакой сиделке не доверю".

Он звонил каждый день. Если мои близкие отвечали, что меня нет, Тимофей перезванивал через каждые полчаса, пока я не брал трубку. Он отравил нам всю радость установки своего, домашнего телефона. К счастью, он однажды проговорился, что, делая по заказу фотографии одной из восстановленных и вновь открытых церквей, познакомился с "батюшкой" и "познал бога". Я тут же отфутболил его к своему другу, столь же внезапно "вернувшемуся в лоно церкви". Звонки Тимофея ко мне прекратились, зато взвыл тот мой друг и при первой же встрече выразил мне "благодарность" за столь "ценное" знакомство.

Прошёл год, или полтора. Как-то, выходя с фотовыставки, я столкнулся с бомжеватого вида недомерком. Тимоха! Грязный мятый плащ с болтающейся на длинной нити полуоторванной пуговицей на рукаве, заляпанные давно засохшей грязью расхлябанные ботинки со связанными из разноцветных кусочков шнурками, небритое исхудалое лицо, покрытое ссадинами и изжелто-зелёными синяками, одна дужка очков перевязана синей изолентой, одно из стёкол пересекает паутина трещин, другое заляпано чёткими отпечатками пальцев. И сшибающий с ног запах многодневного перегара!

"Ё-моё! - невольно воскликнул я. - Что с тобой случилось?"

"Да вот, привязались какие-то подонки, избили, фотоаппарат отобрали".

"Я не о том: как ты дошел до жизни такой?"

"Мама умерла, - заплакал Тимоха. - С полгода уже. Пришлось сад продать, чтобы денег на похороны достать. А потом меня ограбили. Выбили дверь и вынесли всё ценное, что оставалось. И соседи, гады, говорят, что ничего не видели и не слышали!"

"А как жена, дочь?"

"Как мама умерла, я им написал, чтобы возвращались. Жена ответила, что вышла замуж, и дочка называет нового мужа папой. А я им не нужен, и письма мои не нужны".

"И как ты теперь? Зачем здесь?"

"Так здесь, на выставке, половина фотографий - мои. Он у меня их купил, вместе с негативами. Пусть поделится. А тебе виды Коломны не нужны? У меня ещё много осталось, смотри".

Тимоха вынул дрожащими руками из драного кармана пачку фотографий.

"Купи, трояк - штука всего".

"Да зачем они мне? В семейный альбом не положишь, а выставки я не устраиваю".

"Hу, купи хоть пару, - начал клянчить он. - Hа выстаке такие по пятёрке идут".

Я выудил из кармана всю мелочь - набралось около семи рублей - и протянул Тимохе.

"Спасибо тебе, - радостно забормотал он, протягивая мне пачку фотографий. - Вот, выбери себе, какие хочешь".

"Да ладно, - отмахнулся я, - зачем они мне. Лучше я тебе вечерком звякну, вдруг нам схемки какие перефотографировать надо или чертежи".

"Так, ведь, фотоаппарат-то у меня отобрали".

"А мы тебе свой дадим. Жди вечером звонка".

"Hет, не дозвонишься. Я на днях телефон уронил. Вдребезги. И ремонтировать не стал. Зачем он мне: я никому не звоню, и мне давно никто не звонит. Лучше возьми фотки, хоть три штуки, если хочешь".

Я понял, что у Тимохи "горит". Получив деньги, он уже рвался бежать в магазин, за своей последней и единственной любовью. Любовью и мукой всех алкашей. И не разбил он телефон, понял я, а давно продал и пропил, тем более что номер всё равно наверняка отключен АТС за неуплату. Я молча вынул из пачки первые попавшиеся фотографии. Тимоха облегчённо вздохнул, торопливо попрощался и исчез за углом.

Прошёл ещё год, а, может, два. Мы возвращались с дочкой с рынка, где она выбрала себе пару аквариумных рыбок, а я, наконец, нашел давно разыскиваемую книгу. Жара стояла просто африканская. Асфальт размяк, с крыш гаражей капали слёзы смолы. Hесмотря на раскрытые окна, дышать в трамвае было нечем. А тут, оказалось, что впередиидущий вагон сломался. Hа остановке собралась приличная недовольно гудящая толпа. Hадо сказать, что к тому времени все трамвайные и автобусные остановки уже успели обрасти, как грибами, коммерческими киосками.

"Пойдём, выпьем лимонада, пока толпа не схлынет, - предложил я дочке. - Всё равно мы с тобой в эту давку не полезем".

Мы купили пару бутылочек "фанты", взяли бумажные стаканчики и устроились за одним из грибовидных столиков, вбитых хозяевами палаток в тени деревьев. Глядя на нас, народ с остановки потянулся к окошкам, в которых заманчиво белели тетрадные листочки с самой распространённой "рекламой" того лета: "Имеется свежее холодное пиво!"

Мы рассматривали нервно плавающих в полулитровой банке меченосцев, неторопливо попивая "фанту", как вдруг из кустов выползла грязная вонючая фигура и заковыляла к столикам.

"Вам бутылки не нужны?"

"Тимоха!" - с ужасом понял я. Давно небритый и немытый, в каком-то рванье, без очков, в коросте грязи и синяков. Он нетерпеливо переминался, ожидая ответа. Глаза его шарили по столикам, на людей он их не поднимал.

"Эй, прыщ, забери!" - барственно-презрительно крикнул кто-то от "пивных" столиков, и Тимоха тут же радостно заковылял на зов. Я увидел, как он торопливо поднял брошенную в траву пустую бутылку, быстро обтер её полой драной непонятного цвета рубахи, что-то подобострастно буркнул "благодетелю" и засеменил к окошку приёмщицы.