Александр Буйнов - Федор Раззаков

Любовь свою я навещал постоянно. И постоянно поэтому сидел на губе. Часть стояла в степи, и если я иду из деревни, то почти отчетливо различим в широком-широком поле. Уходил я от нее в пять утра и представляю теперь, какой это был видок: идет Буйнов по степи, голый по пояс, потому что гимнастерка моя дома, полотенце вот здесь, вроде как идет умываться... И меня сторожили каждый раз! И чтоб совсем получился бурлеск, замечу: из деревни каждый раз надо было пройти мимо губы. Иной раз, бывало, рукой помашешь: они, конечно, меня не ловили, у них-то служба там была, за ограждением. А когда я объявлялся в роте, то входил через дневального, протяжно и смачно позевывая... Так что эти ходки-сидки для меня были привычным состоянием... Помню, раз меня поймали, когда я к ней только вбежал с разинутым ртом. Меня засекла машина комендантская, а был Новый год, по этому случаю я был в белой водолазке, на мне было хэбэ старого образца, я подпоясался, ушился: штанишки, сапожки... Я к ней забегаю, говорю, запыхавшийся: "Ну, мне хоть с невестой поздороваться можно?" А они меня обложили: "Буйнов, стоять! Выходи!" Я успеваю выпалить: "Здравствуй, Люба, с Новым годом тебя!"

Заточения на губу продолжились даже после того, как молодые узаконили свои отношения - расписались в местном сельсовете. Когда Буйнова в очередной раз отправляли отбывать наказание, молодая жена навещала его, хотя и это было категорически запрещено. По словам Буйнова: "Я себя воображал декабристом. Изображал из себя героя, и, когда она ко мне приходила на свидание, я к ней выходил весь несчастный, подавленный, разбитый, но мужественный; она "Ах!" при виде меня, отмороженного и обмороженного. Изобразить несносный гнет лишений у меня получалось здорово..."

На втором году службы в Буйнове внезапно проснулся литературный талант. Он стал писать небольшие рассказики, умещая их в своей записной книжке. Причем не нашел ничего лучшего, как писать не о листиках-цветочках или на худой конец о любви, а про суровую армейскую действительность. Один из его рассказов даже назывался "Один день на губе", что явно перекликалось с "Одним днем Ивана Денисовича" Александра Солженицына (по словам Буйнова, это было простое совпадение, потому что из-за своей аполитичности он ведать не ведал про Солженицына). В один из дней замполит устроил "шмон" в казарме и нашел в тумбочке Буйнова его записную книжку. После этого "писателя" вызвали в Особый отдел.

А. Буйнов вспоминает: "Меня так и спросили: читал ли я Солженицына? А я, клянусь, даже имени этого тогда не знал. Мне на это: "Вы же написали точную копию, Буйнов!" А я писал про свое, про унизиловку эту, и насчет "одного дня" - это совпадение было. Наша губа была такой суровой, что к нам в степь возили аж за 50 километров из города особо провинившихся ракетчиков - для обычных случаев у них и своя была. На нашей губе настоящие тюремные законы, злющий комендантский взвод. Рассказ - как раз об их издевательствах. Как нас там занимали "общественно полезным трудом": лопатами грузим снег на сани, тащим втроем в другой угол двора, выгружаем. Когда весь снег перевезем - тащим его же обратно.

Или как нам отбой за 10 секунд устраивали. Представьте: построение в коридоре, и вот звучит эта команда, и все 30 человек должны протиснуться в двери камеры. А они стоят с секундомером. И еще надо успеть сапоги скинуть - бывало, часов до двух ночи тренировались выполнять команду "отбой" за 10 секунд. А в шесть - подъем. Вот такой день и описан в моем рассказе..."

На этот раз Буйнова продержали на "губе" около полутора месяцев, но он и этому был рад. Ведь могли передать дело в трибунал, и прощай дембель, до которого оставалось буквально чуть-чуть - пара месяцев.

В Москву Буйнов приехал в ореоле "диссидента" и с молодой женой. Однако то ли Москва не глянулась супруге Буйнова, то ли сам он сильно изменился в столичных условиях (его вновь закрутили друзья, музтусовка), но их семейная жизнь вскоре благополучно завершилась.

После армии Буйнов решил серьезно заняться музыкальным образованием и определился на учебу в училище имени Гнесиных. Кроме этого, он продолжил и свою сценическую деятельность. На этот раз его новым пристанищем стала только что созданная его приятелем из МГУ Эдиком Кабасовым группа "Аракс". Но почему Буйнов не остался в родных для него "Скоморохах"? Послушаем его собственный рассказ на этот счет:

"Вспоминается единственное письмо в армию от Градского. Саша писал, что "все скурвились, что все дерьмо кругом и что "Скоморохи" разваливаются. Короче говоря, быстрей возвращайся!" Когда я вернулся, то понял, что не "скурвились", а просто пришло время - люди повзрослели: кто-то женился, у кого-то ребенок появился... Образовались семьи, и, значит, надо было как-то определяться. А все эти юношеские задорные дела насчет денег в общую кассу так и остались задором, потому что мы до сих пор не знаем, куда наши деньги делись. Скорее всего остались в диване у Градского, у нашего бессменного "банкира". После гастрольной поездки в Куйбышев деньги наши также разошлись. Сначала Градский не хотел нам платить, потом заплатил какую-то мизерную сумму. Он, как любил утверждать, всегда думал о будущем группы, но оказалось, не о нашем будущем, а о своем, поскольку, будучи менеджером с нашего согласия, он автоматически и самих "Скоморохов" как творческую единицу выдавал за сугубо свой удел. В общем, дело кончилось распадом старых "Скоморохов", а новые, как известно, толком не состоялись..."

В "Араксе" Буйнов встал на свое привычное место - за орган. Группа тогда была в зените славы, исполняла как композиции зарубежных исполнителей (Карлоса Сантаны, "Лед Зеппелин", "Дип пёпл", "Тен йиэз афте"), так и свои собственные ("Мемуары", "Маменьку", "Шелковую траву" и др.).

В "Араксе" Буйнов отыграл целый год - с лета 1972-го по лето 1973-го. Затем волею судьбы он оказался в одном из самых популярных вокально-инструментальных ансамблей страны - "Веселых ребятах" под управлением Павла Слободкина. Тогда же в группе появилась и новая солистка - Алла Пугачева. Причем не без активного участия Буйнова. Далее послушаем его собственный рассказ:

"Году в 74-м или 75-м "Веселые ребята" выступали в Сибири. И вот там, в каком-то Дворце спорта, я обратил внимание на одну певицу, такую хорошенькую, рыженькую девчонку: она выходила петь в мини-юбочке, ножки, фигурка - все было в полном порядке... И я с ходу в нее влюбился. А когда она запела "Я прощаюсь с тобой у последней черты...", я вообще сомлел. До этого я ее не только нигде не видел, но и никогда о ней не слышал, хотя она и вращалась, как потом выяснилось, в московских эстрадных кругах. Короче, я сразу на нее так "запал", что тут же познакомился...

- Саша Буйнов!

- Алла! Пугачева!

Мы быстро прониклись взаимными симпатиями. Подогреваемый чувствами, я не мог мириться с тем, чтобы такая яркая песенная звезда продолжала и дальше оставаться прикрытой тучами эстрады, и поэтому стал агитировать своих друзей по "Веселым ребятам" сходить послушать мою новую знакомую, надеясь с их помощью устроить ее в наш ансамбль. И вот я всех ребят потащил смотреть Пугачеву. Никому из них она тоже не была известна, но уже после первого прослушивания мы все от ее пения просто балдели. И хотя она пела только одну песню, потрясла всех и сразу. А про меня и говорить не стоит... Кончилось тем, что всем составом мы пошли к руководителю "Веселых ребят" Павлу Слободкину и предложили взять ее к нам. К общей радости, оказалось, что он тоже ее приметил и уже вел с ней переговоры. Короче, получилось так: и мы хотели с ней работать, и она - с нами, и Слободкин во всех отношениях был "за".

Первое время после прихода в ансамбль "Веселые ребята" Пугачевой карьера коллектива шла в гору. Однако уже через год начались первые трения. По словам самого Буйнова, "на семейной почве". Дело в том, что между Пугачевой и Слободкиным установились близкие отношения, и это обстоятельство стало сказываться на репертуарной политике ансамбля. Пугачева стала "тянуть одеяло" на себя, и вскоре остальные участники группы из самостоятельных музыкантов превратились в ее аккомпаниаторов. Естественно, такое положение дел стало их не устраивать, и они все чаще стали выражать свое неудовольствие. Далее приведу отрывок из книги А. Белякова "Алка, Аллочка, Алла Борисовна":

"В "Веселых ребятах" безо всякого энтузиазма восприняли тот факт, что теперь ансамбль стремительно становился как бы приложением к Пугачевой. (Летом 1976 года, когда Аллу снова пригласят на "Золотой Орфей", но уже в качестве почетного гостя, "Веселые ребята" будут фигурировать именно как ее аккомпанирующий состав.)

Начались затяжные выяснения отношений.

"Несколько наших музыкантов, - рассказывает Слободкин, - обвинили меня в том, что я чрезмерно выделяю в группе Пугачеву. Так в первую очередь считал Саша Буйнов. В знак протеста они ушли, сказав, что хотят работать в ансамбле, а здесь все делается только для Пугачевой. Надо заметить, что Алла действительно боролась с другими артистами, которые у нас пели. Она всегда ясно видела перед собой самую вершину олимпа и шла туда прямой дорогой.