Совещание о составлении устава о печати - А Кони

Религиозная область ограждена не менее нашими карательными постановлениями. Можно даже сказать, что Уголовное уложение расширило некоторые из существующих положений, придав им более полное толкование. Статьи о богохулении, кощунстве, надругательстве над священными предметами и чувствами и т. п. достаточно ограждают веру. Если же в разрешенном издании найдет себе место голос сомнения в правильности тех мер, которыми церковь оберегает и насаждает веру или критический разбор ее миссионерской деятельности и отношения к другим исповеданиям, равно славящим единого бога, или провозглашающим учение Христа, или, наконец, пребывающим в слепоте язычества, прозрение от которой достигается словами мира и любви, а не насилием, - то от этого свет, несомый верою, не померкнет, а освещаемая им истина лишь выиграет. Слово живого и горячего отношения к величайшим правам совести опасно лишь для "рабов ленивых и лукавых" *, а не для сознательных и ревностных служителей церкви.

* Цитата из евангелия от Матфея (XXV, 26).

Остаются права личности, которая может быть уязвлена клеветою, смущена диффамацией) и оскорблена бранью и злословием. Но и здесь, в постановлениях Уложения и их всестороннем и последовательном развитии в кассационной практике, содержится полнейшее ограждение личной чести и достоинства от посягательства печатного слова. Из лаконического выражения закона "о клевете в печати" выросло стройное понятие о клевете как ложном обвинении кого-либо в деянии, противном правилам чести. Затем наряду с требованием лживости Сенат поставил равносильное требование "незаведомой истинности" и установил, что там, где приписываемое деяние по объективным своим признакам и по общему взгляду является бесчестным, доказательства намерения оскорбить представляются ненужными. Наконец, Сенатом же признано, что деяние, противное правилам чести, не только может быть приписано оклеветанному путем прямого указания или описания, но и путем неизбежного предположения. Поэтому Сенат нашел, что ложное указание на поведение кого-либо, вызвавшее пощечину, есть клевета, ибо заставляет предполагать, что получивший оскорбление совершил постыдные действия, вызвавшие резкое проявление негодования. И, переходя от отдельной личности к целым группам и корпорациям, Сенат разъяснил, что если, с одной стороны, невозможно оскорбление в печати целых сословий или племен, то, с другой стороны, определенные корпорации, связанные единством действий и дисциплины, органическим устройством и определенною профессиею - каковы, например, военные врачи - могут быть предметом оскорбления.

Вместе с тем им же проведено строгое и точное разграничение между клеветою и диффамациею и резко отделено вторжение в частную жизнь от вторжения в служебную деятельность должностного лица, причем, как это высказано по делу семиреченского губернатора Аристова, при отсутствии прямых документов, оправдывающих обвиняемого в диффамации, достаточно совокупности косвенных указаний на заслуживающую порицания деятельность должностного лица, чтобы признать обвиняемого редактора исполнившим свой долг бестрепетного служения общественным интересам. Таким образом, и личность оскорбленного, и истинные задачи печати ограждены вполне.

Поэтому нет никаких оснований отказываться от явочного порядка, тем более, что отказ лицу, домогающемуся права на повременное издание, при невозможности узнать, огласить и опровергнуть мотивы отказа, является своего рода оскорблением, которое тем чувствительнее, что дает повод к неопределенным подозрениям и злоречивым слухам и, так сказать, в некоторых отношениях лишает человека права на общественное уважение и доверие. Это не может быть исправлено и установлением обжалования, при котором оскорбительность отказа одинаково не может не усугубиться как соблюдением тайны, как и гласностью разбора жалобы. Не может явочный порядок повредить и интересам подписчиков в случае скорого прекращения эфемерных изданий и присвоения издателями подписных денег, ибо подобные случаи имели место и при концессионном порядке. Притом правительство, решившись оградить интересы общественной мысли от излишних стеснений, едва ли должно принимать на себя ограждение интересов кармана подписчиков - людей взрослых и действующих сознательно - и долженствующих винить самих себя, если они становятся жертвою рекламных обещаний безвестных лиц, не доказавших ничем своего права на общественное доверие. В этих случаях прибежищем подписчиков должны служить не законы о печати, а гражданский суд и карательные статьи о мошенничестве.

Здесь указывают, что концессионная система существует у нас для многих промыслов и профессий. Действительно, выдавая диплом врачу, инженеру или архитектору, государство тем самым как бы ручается, что таковое лицо обладает техническими знаниями для врачевания или производства построек. Но нельзя проводить аналогию между техническою профессиею и журнальным делом. При концессионной системе вопрос заключается вовсе не в том, чтобы удостоверить техническую пригодность данного лица для занятия издательским промыслом, ибо такого критерия не существует, и техника журналиста не поддается определению.

Теперь учреждена в Москве особая школа для журналистов профессора Владимирова*; такая школа является у нас пока еще первым опытом, но едва ли, однако, журнальная техника может вообще обособиться в виде отдельной отрасли технических знаний. Указывают затем на возможное, при действии явочной системы, развитие различных злоупотреблений, на появление в рядах издателей разных аферистов и темных рыцарей наживы. Позвольте напомнить по этому поводу, что еще недавно, при господстве концессионной системы, по всей России прогремела эпопея одного издателя и притом доктора медицины, который выпустил самые широковещательные рекламы о выходе в свет чуть ли не десятка приложений к своему изданию самого разнообразного содержания, причем заранее можно было предвидеть, что у него не было никакой материальной возможности выполнить все его обещания по удовлетворению подписчиков ожидаемыми премиями. Известна также история с другим журналом, который обещал своим подписчикам в виде премии картину в роскошной раме, и вместо рамы выдал простой типографский бордюр, напечатанный на бумаге вокруг картины. Эти примеры достаточно убедительно показывают, что концессионная система нисколько не охраняет подписчиков от разочарований.

* Речь идет о московском адвокате-криминалисте Л. Е. Владимирове.

По всем приведенным соображениям, полагаю необходимым заменить концессионный порядок явочным с соблюдением указанных мною условий.

Здесь высказано предположение об устройстве для разрешения изданий особого учреждения из высших административных и судебных лиц, а также и членов Академии Наук. Я считаю очевидною полную нецелесообразность подобного учреждения и нахожу, что участие в нем членов Академии представляется совершенно невозможным, противореча их призванию и характеру их занятий. Еще в 1900 году, при открытии Разряда изящной словесности при Академии Наук предложение одного из почетных академиков, ныне умершего, об участии Академии, самостоятельно или в качестве эксперта, в уничтожении книг, признанных вредными главным управлением по делам печати, было решительно отвергнуто. Нет сомнения, что взгляд академиков с тех пор в этом отношении ни в чем не изменился. Составленное же из высших администраторов и судебных чинов исключительно, такое учреждение в ряде случаев, касающихся печати вне С.-Петербурга, вынуждено будет действовать под влиянием донесений местных властей и деятельность его может оказаться столь же неудовлетворительною, как и отмеченная в одном из последних журналов Комитета министров деятельность Особого совещания об административной ссылке.

Точно так же нельзя согласиться и с мыслью о коллегиальном учреждении, которое - в роли особо избранного совещания из заслуживающих общего уважения лиц - по совести разрешало бы вопрос о дозволении издания, оценивая всесторонне личность ходатайствующего. Этот высший, как здесь было сказано, суд присяжных ничего, однако, общего с идеею о суде присяжных не имел бы, так как последний судит не нравственную личность того или другого человека вообще, а его поступок, в котором выразилась его злая воля и нарушение им общественного строя. Отвечая на вопрос: виновен ли?, - присяжные вместе с тем отвечают и на вопрос: совершил ли?, - то есть доказано ли перекрестным допросом, речами сторон и разбором улик и доказательств то, что взведено на подсудимого совершенно точным и определенным обвинением. Что же общего между этим суждением, покоющимся на прочно установленном факте прошедшего, и отсутствием доверия, построенном на предвзятом предположении о будущем поведении? Даже и средневековый суд в Англии и России, имея дело с homines male creditos de maleficio alique (человеком, которого могли подозревать в каком-либо преступлении - лат.) и с "лихими людьми, сказанными по обыску", прежде постановления своего приговора исследовал их вину в отношении определенного преступного деяния.