Оглавление - Неизв.

Но в своём знаменитом послании Василию III псковский монах Филофей, определяя формулу русской истории “Два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвёртому не быти”, ничего не говорит об абсолютно чуждых и даже враждебных ему и его державе имперских делах. В послании речь идёт о православном царстве, о ромейском царстве, о граде Москве, о том, что, по апостолу Павлу, “Риме весь мир”, а первое царство отсчитывает от появления в мире Христа и создании вокруг него христианской общины на территории чужой Римской империиvii[vii].

Ложное имперское самоопределение и даже только имперская риторика является чрезвычайно вредным и наносит прямой удар по России. Всякий, кто витийствует об имперскости России должен ясно понимать, что выступает прямым агентом врагов России и действует с антироссийской позиции.

Разумеется, дело не в самом слове “империя”. Его употребляли в разных контекстах все - и тот же Ф.И. Тютчев писал о вселенской монархии России как “Восточной империи”. Дело в том, является ли это слово ключевым и ядерным смыслом необходимой нам в 21 веке доктрины - или нет.

Так, мне кажутся полезными почти все статьи авторов интересного сборника “Неизбежность империи“viii[viii], я хорошо знаю глубоко нравственную и пророссийскую позицию редактора сборника А.Н. Савельева. Но превращение авторами сборника слова “империя” в знамя, в доктрину России в 21 веке - является, безусловно, не только ошибочным, но и вредным.

“Отказ от имперскости для России означает скорое прекращение существования русской нации, а значит и обрушение российской государственности в целом, превращение территории России в “большие Балканы”, где схлестнутся в своих амбициях не только местные удельные князьки, но и интересы мировых цивилизаций, стремящихся к контролю за сырьевыми богатствами некогда сильного государства” (стр. 3-5).

Переживания редактора-составителя сборника понятны - но мысль чужая и ведущая Россию в тупик.

Империя - это господство, это центрация на власть и властвование, на захват и экспансию и захватix[ix], на доминирование и гегемонию, а мировая держава - это способность народов удерживать мир в порядке и красоте, объединять народы и страны в интересах мирового развития.

Но, употребляя иногда (редко) слово “империя” для России и славянского мира, Тютчев прекрасно различал имперство и державность:

Единство, - возвестил оракул наших дней, -

Быть может, связано железом лишь и кровью“x[x]…

Но мы попробуем связать его любовью,

А там увидим, что прочней…

Не случайно, как пишет глубокий учёный Светлана Владимировна Лурье, “современный исследователь этнических проблем Р. Шермерхорн, утверждая неразрывность понятий “империализм” и “расизм”, замечает, что история знает-таки одно исключение: Российская империя расизма не знала никогда“xi[xi].

Абсолютно правильно! Поскольку тысячелетняя российская государственность, несмотря на 200 имперских по названию лет, в своей основе имперской не является и исповедует принципиально иной - внерасистский и внезахватнический принцип - открытой для любых народов державности.

Это в той же работе (как и неоднократно в других своих работах) отмечает С.В. Лурье: “Произошла подмена принципа: место Православия занял гуманитаризм, учение, естественно смыкавшееся с национализмом европейских народов. На той же основе постепенно формировался и русский национализм, который большей частью выражался не прямо, через сознание национального превосходства, а встраивался в рамки исконно русского этатизма.., который, таким образом, лишался своего религиозного содержания и выливался уже в государственный эгоизм.

В свою очередь, эта подмена ограничивала культурную экспансию: получалось, что русские несли в завоеванные страны не столько свое представление о мире, сколько идеи, заимствованные у Запада, отчасти у тех же англичан. То-есть ее роль оказывалась посреднической, а не самобытной. Поэтому естественно, что даже при общепризнанных ассимиляторских потенциях русской культуры, ассимиляция оставалась незначительной. Собственно, русские уже и не доносили до покоренных народов того принципа, которые те должны были по идее (идее империи) принять, его уже почти забыли и сами русские государственные деятели…

И выходило так, что при всей своей разнице в методах и приемах туземной политики англичане и русские достигали сходного результата, потому что все более сближалась их идеологическая база, что для России оборачивалось полным выхолащиванием державного принципа (подчёркнуто мною - Ю.К.).

Это обстоятельство способствовало дальнейшему упадку империи. Не столько ослабление внешнего могущества, сколько утрата внутреннего стержня, духовно-идеологического оправдания своего присутствия на Востоке, что было следствием утраты Россией смысла самой себя, привело к разрушению в устроении огромной территории. Только обретение новой формулы и структуры такого устроения обеспечило в последующие десятилетия взаимодействие России с восточными цивилизациями“xii[xii].

С.В. Лурье очень точно показывает здесь вред от “сближения … идеологической базы”, но, к сожалению, даже такого высокого уровня исследователь сам без необходимости сближает понятия империи и царства: “Русская имперская идеология… возникла еще в XVI в., когда погибающая Византия передала свою эстафету православной России. Византия была империей, империей стала и Россия [вот где некритическое употребление слова “империя” ведёт к грубой системной ошибке в работах С.В. Лурье и всех других исследователей державности России - прим. Ю.К.].. “Процесс национального строительства и строительства имперского был в случае России абсолютно неразрывен… Ее идеология была всецело религиозной, а не национальной. Исследователей поражает традиционная нечувствительность русских к национальным вопросам и их вполне искреннее неумение “воспринять национальное недовольство всерьез” [здесь С.В. Лурье цитирует И. Солоневича, но это ничего не доказывает, кроме наличия откровенной путаницы и у автора знаменитой “Народной монархии” - прим. Ю.К.]. Англичанин Ф. Скрин с некоторым удивлением писал, что “завоеванные расы сразу же становятся русскими гражданами и получают право селиться в любой части империи”… “Наша политика по отношению к покоренным народам есть политика гражданского равенства. Житель только что взятой Кульджи, только что занятых Ташкента, Самарканда и т.д. делается таким же русским гражданином, как, например, житель Москвы, да еще пожалуй с большими льготами” [Терентьев А.М. Россия и Англия в Средней Азии. СПб., 1875, с. 360]. Причем в русских чувствовалась почти болезненная потребность в том, чтобы жители окраин не просто притерпелись к ним, а полюбили их. На это направлено все - от налоговых льгот до приглашений в гости; все, чтобы убедить: что бы ни было, вам с нами будет лучше. “Разница между нами и англичанами в том и состоит, что мы приходим как враги, а поступаем как друзья, а англичане приходят как друзья, а поступают как враги” [Терентьев А.М., с. 301]. Но это имело тот затаенный смысл, что в результате они сольются с нами, станут нами, пополнят наше число.

То, что в Среднюю Азию миссионеры не засылались - было явлением закономерным. Россия, как и Византия, избегала проповеди как государственного дела. Россия, как и Византия, поступала иначе; она ждала, когда обратятся к ней. “Церкви и монастыри, которыми тотчас оказывалась покрыта новая область, предназначалась, главным образом, если не исключительно, для русского населения… Массы сильно желали распространения церквей, но это были русские массы и они хотели только удовлетворить свои собственные духовные потребности. Это не образ воинствующей церкви, который сопровождался бы миссией проповеди и катехизации” [62, с. 116-117]. Однако число церквей и монастырей было велико и несмотря на отсутствие каких либо направленных усилий к распространению христианства среди местного (языческого) населения, оно распространялось довольно быстро и как бы само собой, монастыри оказывались теми источниками духовности, к которой тянулись люди разной этнической принадлежности. Отсутствие принуждения играло только свою положительную роль. До поры до времени между действием (колонизацией) и его смыслом (расширение границ Православного царства) не возникало разрыва. В этом отношении политику Православной Руси в значительной степени можно было называть “восточным вопросом” в расширительном значении - поскольку для России этот вопрос в его идеальном смысле был вопросом о Православии и утверждении Православного царства.

Однако XVII-XIX вв. - это время, когда акцент в словосочетании Православное царство все более переносится на слово царство, а тем самым размывается идеальная мифологема империи…“xiii[xiii].

Но ведь как раз всё с точностью до наоборот!.. Понятие православного царства произвольно заменяется здесь понятием империи (более подробный разбор требующего исправления несоответствия понятий и позиции С.В.. Лурье, отражающих общую путаницу, - см. Приложение 1 к этой главе).