На краю небытия. Философические повести и эссе - Владимир Карлович Кантор

было разрешено заниматься. А когда вертикаль духа разрушена, когда с неба ушел сторож, наблюдавший за Россией, то рухнули все скрепы. Вот эпизод из нашего путешествия по Поветлужью. В разрушенной церкви, где был снесен купол, работала столярная мастерская. Около верстака на досках сидели здоровые мужики и пили пиво. Казалось, что к доскам прилипли. Увидев нас, слегка зашевелились.

– Вы, ребята, откуда сами?

– Из Москвы.

– Из самой Москвы? А чего здесь делаете?

– Церкви ваши обмеряем. Народное достояние. Может, восстановят когда-нибудь.

Старшой, самый крупный, развел руками:

– Так что, важное здание? Храм? А мы девок в храм таскаем, трахаем их. Это, значит, неправильно? А Бог разве есть?

Очень хотелось повернуться, пошевелиться, приподняться. А может, я жив? – вдруг мелькнула мысль. Но реальность говорила, что я отгулял свое. А над могилой продолжались речи, говорили жене, утешая по-русски, что она, мол, потеряла самое дорогое, что у нее было. Кларина не отвечала. Она тихо, почти без сил сидела у могилы на корточках, вторая моя жена, мое второе я, и, как говорили в старину, лила безутешные слезы. Дочка держала ее рукой за плечо, мордочка была искривлена, она кусала губы, но не плакала. Что за кладбище? – думал я. Вдруг оно то, где лежали дед и бабка, в том самом Тимирязевском парке, где я провел детство. Голова моя всегда была набита стихотворными отрывками. И после смерти они оставались в голове. Как – не понимаю, но оставались. И вот Пушкин зазвучал во всем моем умершем организме: И хоть бесчувственному телу / Равно повсюду истлевать, / Но ближе к милому пределу». / Мне все б хотелось почивать.

Так где же я? Может, это и вправду Тимирязевский парк? Профессорское кладбище? В этом парке я провел ранние годы своей жизни, прогуливая школу, уходил в парк. Прогуливал, хоть и из профессорской семьи. Туда, в профессорскую квартиру, привел свою первую жену. Телок я был. Теперь, вспоминая начало нашего романа, понимаю, что она имела и до меня бойфрендов, но была умна и сумела убедить меня, что я у нее первый. Когда я вызвал «скорую», чтобы остановить кровотечение у юной девушки, смущенно и тупо объясняя, что это следствие первой брачной ночи, фельдшерица сказала, что такое обильное кровотечение бывает только при выкидыше. Я гневно объяснил, что такого быть не может, что у нас это первая близость. Она передернула плечами, попросила меня выйти из комнаты, что-то сделала там, а когда вышла, то строго-настрого просила меня в течение двух дней не прикасаться к «молодой женщине». Уже спустя годы, после начала моей любви к Кларине, любви совершенно сумасшедшей, я не мог решиться оставить первую жену, пока мой приятель, чья сестра дружила с моей первой, не сообщил мне, что его сестра удивлялась, как я не замечаю измен своей жены, и назвал некоторых персонажей, с которыми у нее были отношения. Несколько дней я ходил на ватных ногах. А потом, оставив первой жене квартиру, ушел, снял нам с Клариной комнату и начал искать постоянное жилье. Теперь-то оно постоянное. Интересно, какая сейчас погода?

Вот тогда и стал бормотать частенько строчки Пушкина:

День каждый, каждую годинуПривык я думой провождать,Грядущей смерти годовщинуМеж их стараясь угадать.

Но не угадал. Когда я упал и разбил голову о трамвайный рельс, стоял теплый вечер, шел легкий июньский дождь, было полно луж, из канавы доносилось кворка-нье жаб и кваканье лягушек. Они прыгали и между луж, гладкие зеленые лягушки и серые пупырчатые жабы. Ползали длинные дождевые черви. Словно приоткрылось подземное хранилище, откуда все это и полезло. Совокуплялись совершенно откровенно какие-то желтоватые лягушки.

Иероним Босх. Человек – Тайна, жаба Пипа

А некий жабоаист в сторонке, под деревом, за трамвайными путями заглатывал этих лягушек одну за другой.

Пузыри земли. Как у Шекспира в «Макбете»:

Иероним Босх. Сад земных наслаждений

Земля пускает также пузыри / Как и вода. / Явились на поверхность / И растеклись. Одна из этих жаб и подвернулась мне под ноги. Я споткнулся и упал. А теперь я в гробу, и непонятно, что из себя представляю, еще живой человек, случайно попавший в деревянный ящик, или уже нежить. Да, если Бога упразднили, то вылезает нежить. Владимир Даль писал, что слово «нежить» происходит из северных территорий нашей страны и означает «все, что не живет человеком, что живет без души и плоти, но в виде человека: домовой, полевой, водяной, леший, русалка, кикимора». Если верить Далю, то в изначальном, старорусском понимании «нежить» была особым видом духов. Это не пришельцы из другого мира, не мертвецы и не привидения. Согласно старинным поверьям, нежить не живет и не умирает. Из провинциальных воспоминаний не отпускало меня очень долго одно. Оно и сейчас вернулось. Это был рассказ старушки из деревни Афонасьево (что под Александровом, бывшей Александровской слободой, где Иван Грозный придумал свою опричнину), дочери попа. Наш дачный домик (крошечный, вроде домика дядюшки Тыквы) был неподалеку, и мы часто ходили в эту деревню, где стояла разрушенная церковь, а на месте купола как-то криво росла березка, такой очевидный символ победившего язычества. Так вот старушка рассказывала: «Собрались комсомольцы вокруг храма, старший их влез на крест с балалайкой, а оттуда орал похабные частушки, потом били трактором в основу храма, разрушить не смогли, тогда вожак ихний спустился вниз, взял трос, привязал к кресту, а другой конец к трактору и поехал, потянул трос, крест и купол и обрушились». Старушка помолчала и ухмыльнулась торжественно: «Потом их всех на войне на… поубивали». Она назвала их фамилии, а я вспомнил, что эти имена стояли на стеле «Героям, павшим на Великой Отечественной войне». Потом я проверил фамилии, точно, они. Это было так жутко, вроде продолжали на памятнике жить как герои, а при этом старики их видели как злодеев, «убивцев Бога». Вот еще вариант нежити. Когда Бог исчезает из мироздания, его место занимают бесы и нежить.

Доносились голоса, надо бы прислушаться, чтобы понять, кто я теперь и где я. Говорил женский голос с придыханием, я узнал свою детскую приятельницу Таньку из маленького деревянного домика, соседствовавшего с их пятиэтажным профессорским домом. Я был года на три старше ее и в пятнадцать лет был вроде даже влюблен в нее, но даже поцеловать не решался, а она, рано созревшая девочка, хотела близости; в кустах она тискалась с одноклассниками, но в итоге сошлась с Адиком, парнем из соседнего подъезда, внуком академика, старше ее лет на пять, которого ее молодость не остановила. Думаю теперь, что, наоборот, возбуждала. Она говорила знакомой:

«Надо пройти мимо могилы Адика, его ведь тоже несколько