Странница - Рэй Брэдбери

Кузины прекратили игру, когда высокий громогласный человек грохнул кулаком во входную дверь и, едва мать успела ее открыть, ворвался в дом.

— Это же дядюшка Джон! — задохнувшись, вскричала младшая из девочек.

— Тот, кого мы ненавидим? — переспросила вторая.

— Что ему нужно? — воскликнула третья. — Он зол как черт!

— Нет, это мы на него злимся, вот что, — гордо пояснила вторая. — За то, что он сотворил с нашим Семейством шестьдесят лет тому назад и семьдесят лет тому назад, а еще двадцать лет тому назад.

— Слышите? — Все трое прислушались. — Он взбежал наверх!

— Кажется, плачет.

— А взрослые разве плачут?

— Еще как, глупышка!

— Он в комнате у Сеси! Кричит. Хохочет. Молится. Плачет. То воет, то ноет, то жалуется — все сразу!

Младшая сама расплакалась. Она бросилась к двери подвала:

— Проснитесь! Вы, там внизу, — проснитесь! Вы — в ящиках! Дядюшка Джон здесь, и у него с собой кедровый кол! Я не хочу, чтобы мне пробили грудь кедровым колом! Проснитесь!

— Ш-ш-ш, — прошипела старшая. — Нет у него с собой кола! И тех, кто в ящиках, все равно не разбудишь. Слушайте, вы!

Девочки задрали головы вверх и, сверкая глазами, замерли в ожидании.

— Прочь от кровати! — приказала мать, стоя на пороге комнаты.

Дядюшка Джон склонился над сонным телом Сеси. Губы у него кривились. В зеленых глазах мелькали отчаяние, затравленность, исступление.

— Я что, опоздал? — сквозь рыдания хрипло выкрикнул он. — Ее уже нет?

— Давненько! — отрезала мать. — Ослеп, что ли? Она может днями отсутствовать. Порой случается, что и неделю вот так пролежит. Кормить ее не нужно — пищу для тела она получает от тех, в кого или во что вселяется. Давай убирайся отсюда!

Дядюшка Джон сдержал всхлипывания, уперся коленом в пружины кровати.

— Почему же она не дождалась? — настойчиво добивался он, окидывая Сеси безумным взглядом и снова и снова пытаясь нащупать ее замерший пульс.

— Ты что, не слышал? — Мать решительно шагнула к нему. — Ее нельзя трогать. Пусть лежит как есть. Тогда по возвращении она войдет в тело в точности так, как полагается.

Дядюшка Джон отдернул руку. Его длинное, грубое, красное лицо, изрытое оспинами, ничего не выражало, вокруг усталых глаз залегли глубокие черные борозды.

— Куда бы она могла отправиться? Мне позарез нужно ее разыскать.

Отрывистые фразы матери звучали резко, будто пощечины:

— Не знаю. Любимых уголков у нее много. Может, она внутри ребенка, который бежит к оврагу вниз по тропинке. Может, раскачивается на виноградной лозе. Может, притаилась внутри рака, смотрящего на тебя из-под камушка в ручье. А может, сидит внутри старика, что играет в шахматы на площади перед зданием суда. Тебе самому не хуже меня известно, что она может оказаться где угодно. — Мать насмешливо скривила рот. — Может, сейчас она стоит внутри меня во весь рост и с хохотом тобой любуется, а ты и не подозреваешь. Может, это она с тобой сейчас говорит и забавляется. А тебе и невдомек.

— Как-как… — Он грузно повернулся, будто громадный валун на шарнирах. Растопырил ручищи, ища, во что бы вцепиться. — Если бы я только подумал…

Мать продолжала говорить — до странности невозмутимо:

— Нет, конечно же, она не внутри меня, не здесь. А даже если бы и была, угадать никак нельзя. — В глазах у нее блеснуло неуловимое злорадство. Высокая, стройная, она мерила его бесстрашным взглядом. — А ты не растолкуешь, зачем она тебе понадобилась?

Дядюшка Джон, казалось, прислушивался к звону отдаленного колокола. Потом сердито встряхнул головой, словно желая избавиться от наваждения.

— Что-то там, внутри меня… — прорычал он и, оборвав фразу, склонился к холодному спящему телу: — Сеси! Вернись — слышишь? Ты ведь можешь вернуться, если захочешь!

За омытыми солнцем окнами через высокие ивы пронесся легкий ветерок. Дядюшка Джон подвинулся, и кровать заскрипела под его тяжестью. Вновь зазвонил колокол, и он стал к нему прислушиваться, но мать ничего не слышала. Только ему слышались эти далекие дремотные отзвуки летнего дня. Рот у него слегка приоткрылся.

— Сеси должна для меня кое-что сделать. Последний месяц у меня с головой не все ладно. Мысли какие-то чудные бродят. Чуть не поехал поездом в большой город посоветоваться с психиатром, да только не поможет он мне. Знаю, что Сеси по силам забраться мне в голову и прогнать оттуда все мои страхи. Ей нетрудно их высосать, как пылесосом, если она захочет. Она — единственная, кто может выскрести прочь всю грязь и смахнуть паутину, чтобы я стал как новенький. Вот зачем она мне нужна, неужто не понятно? — закончил он напряженным от ожидания голосом и облизнул губы. — Она должна мне помочь!

— После всего того, что ты причинил Семейству? — спросила мать.

— Ничего я такого Семейству не причинял!

— Говорят, — продолжила мать, — что в трудные времена, когда ты нуждался в деньгах, тебе платили по сотне долларов за каждого члена Семейства, которых ты выдавал властям для того, чтобы им колом проткнули сердце насквозь.

— Это не так! — Дядюшка Джон скорчился, точно его ударили в живот. — Доказательств нет. Ты лжешь!

— Тем не менее я не думаю, что Сеси захочется тебе помочь. И Семейство не пожелает.

— Семейство, Семейство! — Дядюшка Джон затопал ногами, как огромный распоясавшийся ребенок. — К черту Семейство! Я не желаю из-за вас с катушек слететь! Мне нужна помощь, черт побери, и я ее добуду!

Мать, сложив руки на груди, бесстрастно на него взирала.

Дядюшка Джон, понизив голос и стараясь избежать ее взгляда, со сдержанной угрозой проговорил:

— Послушайте меня, миссис Элиот, и ты, Сеси, тоже. — Он мотнул головой в сторону спящей. — Если ты здесь, на месте. Выслушайте вот что. — Он посмотрел на часы, тикавшие на дальней, залитой солнцем стене. — Если Сеси не явится домой сегодня вечером к шести часам, готовая прочистить мне мозги и вернуть разум, я… я обращусь в полицию. — Он выпрямился. — У меня есть список всех Элиотов, которые проживают на близлежащих фермах и в самом Меллин-Тауне. За час полиция сумеет наточить кедровых кольев для целой дюжины элиотовских сердец.

Он умолк, утер пот с разгоряченного лица. Постоял, вслушиваясь.

Снова ударили в далекий колокол.

Этот колокол дядюшка Джон слышал уже не первый день. Никакого колокола и не было, но он явственно различал звон. Колокол звонил и сейчас — то вблизи, то далеко, то совсем рядом, то неведомо где. Никто ничего не слышал — только он один.

Дядюшка Джон затряс головой и во всю мочь, чтобы перекрыть гудение колоколов, заорал на миссис Элиот: