Только правда и ничего кроме вымысла - Дана Вачон

на тело тальк. Перед косметическим зеркалом выщипал косматые брови, расправился с зарослями в ушах, прошелся бронзатором по лбу, шее, ключицам и стал похож на греческую статую.

Теперь он готов встретиться с парнями из морга.

«Да, он был великим актером, – скажут про него. – Богом кассовых сборов… Таких, как он, сегодня уже не найти».

Страх слегка утих.

Джим снова запрыгнул в постель и включил первое попавшееся от Netflix: «Pompeii Reconstructed: Countdown to Disaster».

– Помпеи – это Хэмптонс или Ривьера древнего мира, – заявил ведущий Тед Берман[3], липовый Индиана Джонс в федоре из секонда.

При виде трехмерного облака пепла со стороны Везувия Джим почувствовал, как реальность снова теряет очертания. Вместе с облаком над виртуальным городом поднялась и камера. Ракурс сменился. Камера застыла над вулканом, и Керри, заглянув вместе с ней в жерло, бездонное и пожирающее, в ужасе воскликнул:

– Проверка безопасности!

– Внутри чисто, – отозвался дом голосом наследницы опиумного короля из Сингапура, проводящей лето в Провансе. – Вы в безопасности, Джим Керри.

– Защитный барьер?

– Под напряжением.

– Давай повысим силу тока. Так, на всякий случай.

Экран потускнел, и над особняком раздался треск, как будто дом застегнули на молнию. По забору с колючей проволокой побежали двадцать тысяч вольт.

– Скажи, что я в безопасности, – попросил Керри. – И что меня любят.

– Вы в безопасности. Вас любят.

– Скажи что-нибудь приятное.

– Ваш ежемесячный расход воды снизился на три процента.

– Подхалимка.

Экран снова заиграл красками. Трансляция возобновилась.

В Помпеях только что произошло землетрясение – новое для жителей империи явление природы. Некоторые посчитали его первым актом чудесного спектакля и ожидали продолжения. Другие, не столь уверенные, протискивались через толпу у городских ворот.

– Никто не предполагал, – продолжал Тед Берман, – что все оставшиеся погибнут.

Замелькали кадры из жизни главных героев документального фильма: судовладелец и его беременная жена; молодые сестры, родившиеся в борделе; высокопоставленный городской чиновник со своей семьей и африканским рабом.

Роняя слезы, Керри сомневался, стоит ли смотреть фильм про Помпеи, если в глазах все еще стоят мегалодоны? И неандертальские сироты, которых он бросил во французских пещерах? Чарли Кауфман[4] однажды заметил, что фильм – это иллюзия плавной последовательности кадров, такой же обман, как и временная цепочка в голове, что прошлое и настоящее есть не более чем выдуманные концепции, востребованная фикция. Что, если он и помпейцы – это всего лишь отдельные квадратики кинопленки? Если так, то и помпейцы должны сочувствовать его трагедии так же, как он сочувствует им… А что, если боль вообще одна на всех? В таком случае это касается не только настоящих помпейцев, но и актеров, играющих их, людей, которые бьются за каждую роль.

Надо заявить о себе. Добиться признания.

Сейчас все решают деньги. Деньги сделали из людей рабов своих мечтаний.

Разве так должно быть?

Почему бы не бросить все прямо сейчас и просто не быть счастливым?

Но что значит быть счастливым? Керри уже забыл…

Вселенская тоска приковала его к постели многопудовыми гирями. Собравшись с силами, он набрал сообщение Николасу Кейджу, чья творческая смелость всегда и ему придавала храбрости: «Ник, помнишь, ты говорил, что нас окружают души умерших? Ты это всерьез или в переносном смысле?»

Но его утонченный друг не ответил.

«Ник?» – еще раз.

Молчит.

Секунды придавливали Керри, как каменные глыбы.

Может, отказаться от Netflix?

В холодильнике стоит салат с тунцом. Съесть, потом выползти из дома и побултыхаться в бассейне? Керри решительно оторвал голову от подушки, но неожиданно застыл: разве Помпеи не заслуживают того, чтобы досмотреть их гибель до конца?

Керри нажал Play.

Археологи из Франкфурта с помощью компьютерного моделирования реконструировали останки, найденные под слоем пепла. Интересно, насколько продвинется эта технология к моменту, когда откопают его, – подумал Керри. К каким выводам придут люди будущего? Узнают ли, что за мысли роились в его голове? Что переживал его втоптанный в грязь отец? Со вкусом страдающая мама? Научатся ли люди восстанавливать руины разума, как руины тел?

В помпейском борделе обнаружили останки двух сестер с деформированными зубами – последствие врожденного сифилиса, как заключили исследователи.

– Они появились на свет с этой социальной болезнью, – сказал Тед Берман, – невинные и непрерывно страдающие от боли.

Девушек показали крупным планом. Они еще живы, смотрят на Везувий, на веках гнойники из латекса. В 1993 году гуру Вишванатан увидел сияющую розово-золотую ауру Керри и научил его отслеживать переменчивые потоки тонких энергий в бренном теле. Близняшки-сифилитички съежились под вулканическим дождем, и Керри почувствовал, как его аура устремилась к телевизору. Он испугался, что его душу похитят или, что еще хуже, она сбежит сама.

Когда облако пепла извергающегося в телевизоре Везувия заслонило солнце, Джим попытался сказать: «Иофиил, любовь!» – но горло что-то сжало. Окунувшись во мрак, впервые по-настоящему ощутив, что значит «невозможно», Керри с трудом выдавил из себя:

– Любовь!

Ротвейлеры тут же запрыгнули на кровать и улеглись по обе стороны, слизывая слезы с его бороды.

– Большая любовь! – прошептал Керри, и собаки уткнулись мордами ему в шею, как трехмесячные щенки к животу кормящей матери, потому что были приучены вести себя по команде именно так. От них исходило такое приятное тепло, что Керри бы принял условный рефлекс за трогательную заботу, если бы не стальные челюсти в ложбинке под кадыком, рядом с яремной веной.

Он снова посмотрел в телевизор: человеческие кости на стальном столе.

– Останки женщины, – пояснил немец.

Процесс сканирования завершается, крупный план синей лазерной матрицы.

– Женщина из обеспеченной семьи. Возраст – примерно восемнадцать лет.

Снова ретроспективные кадры. Героиня на шелковой кушетке обедает у себя на вилле. Хрупкая красавица аккуратно смахивает крошки с губ мужа: нежный жест, отражение реальной любви актрисы. Джим точно это знал.

И дождливым июлем 1982 года ему довелось познать такое чувство. Настоящую, бескорыстную любовь, способную отдавать себя без остатка и ничего не просить взамен. Линда Ронстадт[5] была старше Керри на шестнадцать лет. Она прижимала его к своей смуглой груди, перебирала пальцами волосы и пела тоскливую мексиканскую песню о любви – Volver, volver. Звуки вибрировали в каждой клетке его тела.

Volver, volver, volver…

И сейчас они снова наполнили его, словно в одно мгновение перенеслись из прошлого: «Вернись, вернись, вернись…»

Но как?

Мальчика с горящими глазами, которого обнимала Линда, больше нет. Неужели он его прикончил, а затем растворил тело в кислоте раcпутства? Джим завидовал обреченному помпейцу и его нежной жене. Он лежал на кровати, совершенно одинокий, и слышал обволакивающий голос Линды: «Volver, volver, volver…»

Лазерный луч заплясал над женским скелетом и остановился над кучкой костей где-то под ребрами. Немец потянулся к клавиатуре. На мониторе