Тютчев и Аксаков в борьбе с цензурою - Георгий Чулков

Несмотря на такие настойчивые советы Тютчева продолжать издание «Дня», закрытие этого издания было уже предрешено в то время самим редактором, Аксаковым. Главным основанием для этого послужили обстоятельства личные. В это время Аксаков вел очень деятельную переписку со своей невестой, А. Ф. Тютчевой. Небольшая сравнительно часть этой переписки была опубликована в четвертом томе писем Аксакова, изданных Публичною Библиотекою. Летом 1865 года Аксаков писал невесте из Ялты: «Мудренько будет мне издавать „День“ по возвращении. Мудрено потому, что теперешнее состояние не есть спокойное обладание, а только еще стремление к нему, и на пути – тысяча препятствий. Я хотел писать отсюда разные письма к сотрудникам и корреспондентам, взял некоторые статьи прочесть, некоторые книги, и ничего не читаю. Я просто забыл, что я редактор. Будто я был когда-то редактор? Быть не может.» («И. С. Аксаков в его письмах» 1896, IV т., стр. 138.) Из дальнейших писем, пока еще неизданных, видно, что И. С. Аксаков решил прекратить издание «Дня». Так и случилось. В конце 1865 года вышел последний нумер еженедельника.

12 января 1866 года состоялось бракосочетание И. С. Аксакова с дочерью Тютчева. Этот первый год супружества Аксаков посвятил исключительно семье. Но уже с первого января 1867 года Аксаков снова делается редактором и начинает издавать ежедневную газету «Москва».

Пятого января 1867 года Тютчев писал из Петербурга И. С. Аксакову: «Поздравляю вас от души с появлением Москвы. Пошли ей господь бог долгое, долгое и если не совершенно мирное, то по крайней мере, не слишком бурное житие. Созвездия довольно благоприятны. Новый председатель Совета Главного Управления Похвиснев оказывается человеком рассудительным и самостоятельным, с этим можно будет жить. По делам внешней политики сверх того, что вам известно из газет, особенно интересного сообщить вам не имею. Кроме одного факта, о котором узнал только вчера – это предложение, сделанное Бейстом о пересмотре в нашу пользу Парижского трактата. Не думаю, чтобы эта выходка была бы вызвана нами, и желательно очень, чтобы нашего достоинства ради, мы не придавали ей особенного значения. Мы не можем и не должны признавать за Европою права определять для России, какое место ей принадлежит занять на Востоке, по несчастию мы этого ей сами, в собственном нашем сознании, определить не умеем. Не только в правительственной среде, но даже и в печати»… «Вообще пора бы нашей печати, как силе чисто нравственной, менее дипломатически относиться к вопросу – и пользуясь своею фактической безответственностью – прямо и положительно заявить исторический лозунг этого дела»…

«Нельзя довольно сочувствовать высказанной вами истине, что в наше время главная ответственная часть лежит на обществе, а не на правительстве – в этом заключается целое направление, и очень желательно, чтобы Москва проводила его как можно более последовательно. И вот почему тон, усвоенный Москвою, оказался всем вполне соответственным тому, чего так логично-настоятельно требует данная минута».

«Да и как при несколько трезвом, спокойном взгляде на окружающую среду не убедиться, что у нас в обществе ли, в правительстве ли, все, еще идущее наперекор национальному стремлению, есть ничто иное, как недоразумение, несознательность, просто отсталость – это все наши Европейцы, вне всякой действительности – и скоро очутятся в той среде, что даже и в виде призраков им нельзя будет продолжать свое существование и они просто испарятся. Вот почему, чтобы придать нам какое-либо серьезное значение, надобно прибегать, как например Катков, к самым фантастическим ухищрениям. Я нисколько не отрицаю возможной зловредности и даже очень значительной – но этой зловредности по недоразумению, следует противодействовать, не катилинариями, даже не сарказмом, а спокойным по возможности и разумным разрешением дела»…

«Все ваши передовые статьи отлично хороши, особливо статья в № 6. Тут вопрос весь с корнем. Вот в чем и есть несомненное превосходство вашего учения над всеми прочими оно вернее – потому что глубже». (Муран. Арх. Подлин. I 17/4).

Через три дня, 8 января, Тютчев снова пишет Аксакову:

«Теперь я, кажется, в состоянии передать вам с большей достоверностью впечатление, производимое вашею Москвою на разумное большинство здешней публики – оно в высшей степени благоприятное, только те, которые рассчитывали на скандал, чувствуют себя несколько озадаченными. Что особенно порадовало всех здравопонимающих – это при неизменности направления – для многих неожиданная безжелчность тона. В данных обстоятельствах это сила. – И в самом деле прежняя резкость тона была бы теперь сущим анахронизмом – то, что прежде называлось славянофильскою идеею, сделалось теперь силою вещей – общим достоянием, она, так сказать, распустилась в действительности… Не странно ли бы было сохранить за нею, в изложении, ту запальчивую исключительность и нетерпимость, на которые вызывали ее прежние отношения. Да и при том стоит только привести в сознание ту историческую минуту, что мы теперь переживаем – если нельзя еще сказать: Annibal ante portas, но не подлежит, однако, сомнению, что день великого столкновения все ближе и ближе. Хотя бы даже и затянулся на несколько времени восточный вопрос, но мирно он ни в каком случае не разрешится. Был ли бы какой смысл, в виду предстоящих событий – перед лицом наступающего неприятеля – заводить из за пустяков ссоры и споры в собственном лагере? Мы имеем теперь полную возможность весь нам присущий оппозиционный элемент обратить, с большей разумностью, против наших настоящих, несомненных противников – тут есть где расходиться полемическому задору и над чем вдоволь испробовать свою руку.» (Мур. Арх. Подлин. I 17/4).

К этим письмам надо сделать два примечания. Во-первых относительно М. Н. Похвиснева. Не все тогда разделяли оптимистический взгляд Тютчева на это назначение. Даже А. В. Никитенко писал в своем дневнике 4 декабря 1866 года: «Управление по делам печати идет совершенно ложным путем. Оно усвоило себе только один элемент силы – элемент полицейский, забыв вовсе, что в кругу, в котором оно действует, есть еще очень важный элемент силы – элемент нравственный. Кажется, оно решилось совсем ни в каком случае не признавать значение силы мыслительной и силы нравственной»… И далее: «Теперь Валуев думает, что он принял важную меру, переменив Щербинина на Похвиснева, т. е. заменив чиновника одряхлевшего чиновником помоложе». (Никитенко. Дневник. СПБ. 1905. II т., стр. 315–316). Но и М. Н. Похвиснев оказался недостаточно твердым. Он покинул свой пост в сентябре 1870 года. Его место занял свиты е. и. в. генерал-майор М. Р. Шидловский, которому было поручено подтянуть печать.

Второе примечание касается упоминаний Тютчева о передовой статье Аксакова в шестом нумере «Москвы». Аксаковская статья, о которой Тютчев пишет «тут вопрос весь с корнем», посвящена отношениям папства и православия в связи с тогдашними ближневосточными делами. В этой статье Аксаков, между прочим, старается доказать, что равнодушие Запада к судьбе угнетенных султаном христиан и, напротив, страстное сочувствие полякам, восставшим против России, об`ясняются мотивами вероисповедными. Латинский папизм менее враждебен исламу, чем православию. Таков смысл Аксаковской статьи, о которой так лестно отозвался Тютчев.

18 апреля 1867 года Тютчев пишет по поводу приостановки Аксаковым издания: «Сочувствие к „Москве“ несомненное и общее. Все говорят с любовью и беспокойством: не умерла, а спит – все ждут нетерпеливо ее пробуждения. Но вот в чем горе: пробудится она при тех же жизненных условиях и в той же органической среде, как и прежде, а в такой среде и при таких условиях газета, как ваша Москва, жить нормальною жизнью не может не столько вследствие ее направления, хотя чрезвычайно ненавистного для многих влиятельных, сколько за неумолимую честность слова. Для совершенно честного, совершенно искреннего слова в печати, требуется совершенно честное и искреннее законодательство по делу печати, а не тот лицемернонасильственный произвол, который теперь заведывает у нас этим делом и потому [неизменявшейся?] „Москве“ долго еще суждено будет вместо спокойного плавания биться как рыбе об лед».

Приостановка Москвы волнует Тютчева, потому что он предчувствует близость необычайно значительных событий, которые останутся без надлежащих разъяснений в печати. Он предсказывает столкновение Франции с Германией, которое, как известно, действительно состоялось через три года: «Война состоится – пишет Тютчев – она неизбежна, она вызывается всею предыдущею историей Западного развития. Франция не уступит без бою своего политического преобладания на Западе, а признание ею об'единенной Германии законно и невозвратно совершившимся фактом было бы с ее стороны равносильно отречению ее от всего своего Европейского положения, – борьба следственно неизбежна. Это будет первая сознательная племенная война между составными частями Европы Карла Великого, т. е. первый шаг к ее разложению и этим самым определится мировой поворот в судьбах Европы Восточной. Вот вопросы, которые неминуемо уяснятся до общего самосознания на предстоящей сходке Всеславянской, хотя конечно, приостановка „Москвы“ в данную минуту отзовется страшным диссонансом в нашем оркестре».