Отчёт о Яковлеве Я. Я. - Владислав Боговик

тот день, даже не день, а ночь, когда на берегу реки решилось многое, и многое не только для одной страны, а для всего человечества. Правда запрет на поедание седалищного нерва Яковлев считал бредовым, и часто говорил об этом, вступал в споры с самыми знающими знатоками, но переубедить его не мог никто, потому что седалищный нерв был любимым блюдом Яковлева, и ещё одним воспоминанием из детства. Седалищный нерв (как мы узнали из проверенных источников) часто запекала под соусом из муравьиной кислоты его бабушка Виолетта в печи, а потом подавала на ужин на большом расписном блюде, украшенном зеленью и ореховыми листьями. Яковлев аккуратно отрезал себе небольшой кусочек, немного перчил и вилочным приспособлением отправлял в рот, запивая малиновым компотом. Как же нечеловечески он хотел в тот день хотя бы постоять рядом с вкуснейшим седалищным нервом, но всё что оставалось Яковлеву – это чертить дни на светлых стенах его жилища.

Спустя два дня работа над календарём была завершена. Он располагался на всей площади шкафа, и этим самым создавал для Яковлева новый эксцесс. Даже составитель данного календаря не мог уразуметь, как по этому вычислять время и череду одиноких дней, не говоря уже об остальных человеках, которые не видели и, видимо, никогда не увидят этот календарь. Конец и начало своего творения Яковлев бесповоротно потерял. Невероятно огромная череда чёрточек слилась в одну большую и длинную черту, за которую так и не получилось Яковлеву перейти. Календарь стал хорошим дополнением к интерьеру, хотя у Яковлева таилась в глубине души надежда, что когда-то, через тысячи лет, археологи откопают этот шкаф, расшифруют календарь и объявят на весь свет, что в далёком прошлом люди жили в шкафах и ориентировались по календарю, у которого точка отсчёта – это день, когда Некто ударил Иакова в бедро.

На время такие мысли приводили Яковлева в забавление, но не спасали от депрессивного состояния насовсем, и не спасали от выбора. А Яковлев всё ещё колебался (даже несмотря на записку) – предать себя и признаться самому себе, что одиночество он не любит, или упорно следовать принципам и жить с чистой совестью.

Разумеется, он выбирал второе и решал продолжать существовать в шкафу. И тут у Яковлева внезапно произвелись бурчащие звуки в брюшной полости, точно такие, как когда-то производились у его двухсоткилограммового деда. Маленького Яковлева мать часто оставляла с бабой и дедом, пока сама ходила по никому неизвестным делам, о которых семья могла только догадываться и строить предположения. Мать Яковлева записывали то в наркоманки, то в проститутки, а то и ещё хуже – в свидетели Иеговы. Но никто не учёл одного обстоятельства: что мать постоянно уходит из дому с удилищем и возвращается с рыбой. И вот в такие моменты, пока мать занималась рыбным промыслом, маленький, ещё не умевший ходить Яковлев лежал в жировых складках своего деда и впитывал посредством уха устрашающие звуки, похожие на тарахтения трансформаторной будки или старого УАЗа. Данные звуки прошли с ним сквозь года и теперь, в шкафу, в одно прекрасное время суток, Яковлев понял, что в нём дедовых ген больше, чем чьих-либо ещё.

Яковлев приложил слуховой аппарат к стенке и наполовину прекратил жизнь, а именно перестал двигаться. Кто-то подбежал к шкафу с той стороны и тоже наполовину прекратил жизнь, вроде как младший сын.

– Мам, а в какой дверце? – крикнул младший сын.

– В правой глянь, – донеслось, примерно, из кухни.

Младший сын взялся за ручку правой дверцы и начал делать попытки к открытию. Шкаф зашатался и заскрипел, а Яковлев превратился в Яковлева бледного цвета, задрожал, сорвал с плечиков стёганый бушлат и спрятался под ним в углу. Это был первый случай за долгие годы, когда кому-то из семьи понадобилось открывать шкаф. Яковлев смотрел сквозь отверстие для пуговицы на тонкую ниточку, державшую дверь, и истекал солевым раствором. Ниточка то расслаблялась, то натягивалась опять, и казалось, что она незамедлительно лопнет, и откроется дверь, и разрушится шкаф, и разрушится жизнь Яковлева. В ту минуту его одолевало невероятное желание взять ремень и потуже привязать им дверцу, но Яковлев понимал, что такая затея может обернутся концом его существования. Младший сын всё продолжал делать попытки к открытию, шкаф всё продолжал раскачиваться, а Яковлев всё продолжал существовать в углу под бушлатом, преодолевая гадкие рвотные позывы.

– Тихо, тихо, – сказала пришедшая жена Яковлева, – дай-ка я.

Было слышно, как сын отошёл в сторону, и как жена закатала рукава. Она взялась за ручку и, видимо, упёрлась ногой во вторую половину шкафа. Тут же сделала один рывок, потом второй, потом третий, но ничего не вышло.

– Дурацкий шкаф, – она ударила его ладонью. – Выбросить его нужно к чёртовой матери.

– А зачем он чёртовой матери? – спросил сын.

– Чтобы она хранила в нём своих чертят, – сердито сказала жена. – Пошли, я лучше куплю тебе завтра новую.

И они ушли. Опять случилась тишина.

До ночи оставалось не так много времени, и Яковлев уже собирался посетить наружу, чтобы запастись едой. К походу за едой он всегда готовился, как к судному дню: каждый раз делал новый чертёж своей квартиры и рисовал на нём маршрут от шкафа к кухне; по пару дней перед выходом прилаживал слуховой аппарат к дверке и, с помощью анализа щелчков выключателей, просчитывал во сколько ложится последний член его семьи, и всё это записывал, составлял график, даже документировал каждый поход в туалет и по шагам пытался распознать, кто именно идёт: жена, младший сын, старший сын, дочь, собака или кошка; пытался вывести среднюю частоту этих походов и среднюю длительность пребывания члена семьи в уборной; но в итоге Яковлев запутывался в этих подсчётах, графиках и чертежах, и шёл среди ночи наобум, полагаясь лишь на свою интуицию и святого духа.

Через час после последнего щелчка, когда оставалось (по подсчётам Яковлева) сорок восемь минут до первого похода его жены в туалет, он аккуратно развязал уставшую от сегодняшнего сопротивления ниточку и открыл дверь.

Из шкафа вышел полностью весь Яковлев.

Первым делом он на коленях совершил движение к окну, убедился, что жалюзи закрыты, медленно встал и раздвинул их пальцами. Во дворе Яковлеву моргали лампочками сигнализаций автомобильные машины, уличные фонари посылали в глаза оптическое излучение, а у подъезда дома напротив курил уставший мужчина.

Душе, ускорившей частоту трепетания, и Яковлеву захотелось обратно в их шкаф, в их уютный собственный шкаф, но бурчание в животе напоминало зачем они вышли. Они понаблюдали за мужиком несколько минут, пока тот