Люди песков (сборник) - Бердыназар Худайназаров

На небе появились облака. Они прикрыли солнце, стало легче. Караван спустился в огромную котловину. Ни травинки, ни кустика — такыр, голая сухая глина.

Когда, одолев такыр, поднялись на бархан, солнце уже садилось. Анкар-ага остановился, вглядываясь. Ясным днем с этого бархана видны кибитки Синренли, но сейчас ничего нельзя различить. И вдруг старик разглядел вдали точку. Кажется, всадник. На лошади или на ишаке. Скорее всего, чабан из Синренли. Караван двинулся дальше. Теперь уже отчетливо виден всадник на белой лошади. Он смотрит на приближающийся караван и не трогается с места. И вдруг лошадь заржала.

— Нокер?! — воскликнул старик.

Все, кроме сидевшей в паланкине Кейик, бросились к всаднику. Лицо у него серое, как борода отца, мохнатая черная шапка надвинута на самые брови. Он молчал. И только когда Анкар-ага спросил, все ли благополучно, Нокер вымолвил:

— Война!

Весь день стояла духота, но сейчас дул ветерок, он и донес до ушей Кейик это короткое слово. Просторный паланкин пошатнулся, словно верблюдица оступилась.

— Вчера на рассвете напали. Утром Еллы повестки роздал. Юрдаман ушел…

Свет померк в глазах Кейик. Глухо, как из глубокого колодца, доносились слова.

— А ты? Ты не получил повестки?

— Получил. Я хотел…

— Что?!

— Я хотел встретить вас. Проститься.

Наступило молчание. Кейик выглянула из паланкина и увидела, как свекор бросился к Нокеру, вырвал у него из рук плетку.

— Слезай! Отдай коня! Давай повестку! Если мой сын!.. Я сам пойду на войну! Слезай!..

Не отрывая глаз от отца, Нокер медленно сползал с седла.

— Паша! Если ты сын Анкар-бая, садись на коня. Пусть сохранит тебя твой быстрый конь и кривая сабля наших предков! Клянись! Клянись на заходящее солнце, что не опозоришь седой бороды отца! Держи коня! Да сохранит тебя аллах, сынок!

Нокер молча смотрел, как брат садится в седло. Он словно окаменел. И только когда Паша взмахнул плетью, он с криком бросился к брату.

Глава вторая

Раньше я очень любил свою работу. Каждое утро, когда я с пустой сумкой через плечо выходил седлать ишака, меня тут же окружали женщины. Давали деньги и, перебивая друг друга, просили:

— Еллы, сынок, привези полкило зеленого чая. Девяносто пятый номер.

— А мне сахару. Только смотри не пиленого!

— Сосед, мне бы четыре платочка, поярче…

Поручений всегда хватало, но они меня не обременяли. Сказать по правде, даже приятно, когда ты всем так нужен.

До райцентра пять километров, и все пять мой ишачок бежит рысцой, погонять не приходится. Дорогу знает не хуже меня. Пройдет по гряде барханов, которые крепостной стеной прикрывают наше село с запала: гулко стуча копытами, проскачет по такыру и взберется на высокий бугор. А оттуда уже рукой подать до райцентра. Завидев белые домики, ишачок закричит и галопом пустится вниз, до самой почты не остановится. У почты я слезу, привяжу его к большому колу — там уже и лошади, и верблюды привязаны. Оставлю на почте сумку и — по магазинам, выполнять поручения. А когда вернусь, сумка уже будет полна, в одном отделении письма, в другом — газеты, журналы. Иногда и посылки приходят.

На обратном пути, ближе к селу, ишак обязательно начинает кричать. Он кричит до самой кибитки. И сразу со всех сторон бегут в нашу сторону люди. Ни у кого не бывает столько гостей, сколько у нас. Нет, что ни говори, хорошая работа. Вернее, была хорошая.

Теперь все изменилось. Ишак и тот не бежит, как прежде, и не кричит, когда мы подъезжаем к дому. И сумка стала какая-то тяжелая, даже пустая давит на плечи. Смотреть на нее не хочется. Неделю назад я привез из райцентра пачку повесток, и те, кому я их отдал, в тот же день распрощались с селом.

Одну повестку я отдал брату. Когда он, взяв вещевой мешок, стал прощаться с матерью, она, всегда спокойная, не выдержала: «Мальчик мой! Я даже женить тебя не успела!..» И пока Илли и его попутчики не скрылись за высоким барханом, она стояла у порога, смотрела им вслед и вытирала слезы.

Конечно, мама понимает: в том, что ребята ушли на фронт, нет моей вины, а все-таки я чувствую себя виноватым. Мне, правда, никто ничего не говорит, и взглядов косых я не замечал, но уже не то, не то… Не слышно веселого гомона у нашей кибитки, когда я возвращаюсь из райцентра.

Вчера вечером я зашел в контору. Заглянул в кабинет к председателю, а там как раз Санджар Политик сидит.

— Входи, входи. Как настроение?

— Да ничего. Как у всех. — Я попытался улыбнуться.

— Что значит «ничего»? Давай-ка сюда поближе.

Я посмотрел на председателя. Он, видно, тоже не знал, что ответить.

— Слушай, парень. Не дело это: люди у вас тут как в воду опущенные. Если на душе темно — и силы нет, и надежды нет. А без надежды победить нельзя, для победы нужна крепость духа. Вот ты — почтальон, письма по кибиткам разносишь. Наверное, вопросы задают? О войне — когда, мол, она кончится, победим или не победим.

— Спрашивают. Одна бабка спрашивала, когда кончится…

— Ну, а ты?..

Я пожал плечами.

— Значит, не смог ответить. Плохо парень! Ты как должен был сказать? «Война кончится, когда мы победим. А чтобы скорее победить, будем все помогать фронту; там очень нужны теплые носки, теплые варежки — не мерзнуть же нашим ребятам. И только война кончится — я к тебе к первой прибегу с этой вестью. И ты свяжешь еще одну пару носков и подаришь мне за хорошую новость!» Вот так надо с людьми говорить. Понятно?

— Понятно, товарищ Санджаров.

Он усмехнулся и похлопал меня по плечу.

Он всегда добрый, веселый. В тот раз мне даже подумалось, что война скоро кончится и Санджаров это знает.

Проснулся чуть свет. Подбросил ишаку свежен травы. Он опустил уши и удивленно поглядел на меня: «Чего это ты так рано, Еллы-джан?» А мне не спалось.

Я взобрался на бугор за кибиткой, сел и стал смотреть на село. Как Илли. Он вставал раньше всех, забирался сюда и сидел, курил, поглядывал… О чем он тогда думал? И почему вообще был последнее время задумчив? Может, знал, что скоро придется уйти из дома с мешком за плечами? Нет, откуда ему было знать. Вот начальство, оно, наверное, знало. Санджаров уж точно знал…

На колодце возле школы загудел, разматывая веревку, барабан. Девушки с кувшинами одна за другой потянулись к колодцу. Вон наша соседка Солтанджамал, сестренка Нокера Кейкер… Много их собралось, девушек и молодых женщин. Толкуют о чем-то.

Протирая глаза, вышла из кибитки тетя Огулдони.

— Солтанджамал! — грубым голосом закричала она, обернувшись к кибитке своей невестки. Никто не отозвался, и Огулдони, покачиваясь, вперевалочку пошла к моей матери, кипятившей во дворе чай.

— Глядишь? — заметив на бугре меня, бросила мимоходом. — Гляди, гляди, дай бог тебе здоровья! Вон их сколько — теперь любую выбирать можешь.

Мама тихонько засмеялась, покачала головой — ох уж эта Огулдони: скажет так скажет!

— Ну как, Дурсай, может, вместе чайку попьем? — Тетя Огулдони со вздохом присела возле мамы. — От невесток теперь чаю не дождешься. Они, бесстыжие, тогда свекровь уважают, когда муж рядом.

— Бог с тобой, Огулдони! Невестка твоя за водой пошла. Зачем говорить напрасно!

— «Напрасно»! Когда бедный наш сын дома был, она у моей постели чай ставила. Завернет в тряпку — хоть до полудня спи, всегда горячий. Видно придется самой готовить…

— Да уж, — перебила ее Солтанджамал, подошедшая с полным кувшином, — приучайтесь теперь сами чай греть: не только сыновей, и невесток от вас забирают.

Солтанджамал говорила, не глядя на свекровь; она вообще отличалась независимостью характера, даже, пожалуй, дерзостью. Во-первых, она была очень красивая, самая красивая после Кейик, и потом, ведь отец у нее не чабан какой-нибудь, а продавец, магазинщик Караджа, известный в наших краях бахши [1].

Огулдони сразу перестала ворчать.

— Ты шутишь или как? — испуганно спросила она.

Моя мать обомлела: встала и обеими руками схватилась за ворот.

— Не пугайтесь, тетя Дурсадап, — усмехнувшись, сказала Солтанджамал. — Траву косить посылают. Не будет же скотина ждать, пока наши с фронта вернутся.

— Конечно… — нерешительно согласилась мама. — Но все-таки как же?..

— Очень просто. Сейчас траву идем косить, а нужно будет, и самого Гитлера скосим! От женщины, говорят, и змея бежит.

Я громко фыркнул. Только сейчас Солтанджамал заметила меня.

— Эй, Еллы-джан, ты что туда забрался? Помоги-ка мне. Давай бочку в кибитку перетащим, а то вода согреется.

И стоит смотрит, как я с бугра спускаюсь. Я отвел глаза — до чего же она красивая!