Перепись - Николай Лейкин

— Да какъ-же… Будутъ осматривать и описывать.

— Когда я сказалъ, что осматривать?

Но тутъ вошла старуха бабушка, дальняя родственница отца, въ пуховой косынкѣ на головѣ поверхъ чепца и въ мѣховой накидкѣ, мѣхомъ снаружи. Она шлепала туфлями и бормотала:

— А меня-то тоже будутъ описывать?

Всѣ разсмѣялись и заговорили:

— И васъ, и васъ, бабушка. Напишутъ, что вы табакъ нюхаете, напишутъ, что у васъ есть вотъ Ванька, — про кота сказалъ гимназистъ.

Бабушка, уже нѣсколько выжившая изъ ума, погрозила внуку пальцемъ и сказала:

— Да Ванька-то мой умнѣе тебя, нужды нѣтъ, что котъ.

— Подвиньте бабушкѣ стулъ, дайте бабушкѣ сѣсть, — командовала дѣтямъ мать.

Бабушка, держась за стулъ руками, медленно опустилась на стулъ.

— Вѣдь, я думаю, прежде всего про года спрашивать будутъ, — проговорила она.

— Это ужъ первое дѣло. Года, сколько зубовъ во рту.

— А я года-то свои и забыла. Не знаю ужь сколько. Забыла…

— Вамъ восемьдесятъ пятъ. Такъ въ паспортѣ, - заявилъ отецъ семейства.

— Въ паспортѣ невѣрно. Тогда мать меня промолодила, когда замужъ выдавала, и поднесла какому-то засѣдателю барашка въ бумажкѣ. Объ этомъ я какъ сейчасъ помню. А мнѣ больше… Куда больше, но сколько по настоящему — не помню.

— Да говорите, что девяносто. А зубовъ, молъ, два… — подсмѣивались дѣти.

— Что? — переспросила бабушка, не слыша.

— Какъ ръ паспортѣ, такъ и говорите, — сказалъ отецъ.

— А за обманъ-то что будетъ?

— Да что съ васъ взять! Ничего не будетъ.

— Что? Какъ ты говоришь?

— Ничего, говорю, не будетъ. Кто въ такихъ годахъ, какъ вы, того не штрафуютъ, ни подъ арестъ не сажаюгъ.

Бабушка, все равно, не слыхала и заговорила не впопадъ:

— А, вотъ какъ… Когда у насъ холера-то большая была?

— Въ тридцать первомъ году, — подсказалъ ей отецъ семейства.

— Такъ вотъ, въ первую холеру я ужь была замужемъ, а въ венгерскую кампанію у меня покойникъ мужъ скончался. А въ крымскую кампанію…

Мать семейства машетъ рукой.

— Ну, началось! Попала на рельсы и поѣхала! Теперь ужь безъ конца…

Дѣти вскочили изъ-за стола и уходили изъ столовой. Бонна шла за ними.

Отецъ семейства развернулъ газету. Мать стала прятать чайницу и сахарницу въ буфетный шкафъ. Бабушку никто не слушалъ, а она продолжала:

— Въ крымскую кампанію у насъ домъ сгорѣлъ, а въ замиреніе, когда замиреніе вышло, дочь у меня померла…

III

Было утро. Вдова Агнія Павловна Магарычева сидѣла около мѣднаго кофейника, поставленнаго на подносъ вмѣстѣ съ чашками, сахарницей и молочникомъ и смотрѣла въ листъ всеобщей переписи, испещренный графами и надписями. Видъ Агніи Павловны былъ растерянный, какой-то безпомощный. На носу было пенснэ, но оно то и дѣло сваливалось, такъ какъ Агнію Павловну ударило въ потъ и носъ былъ влажный. Даже немногочисленные волосы на головѣ Агніи Павловны растрепались. Агнія Павловна тяжело вздыхала.

Вошла дочь въ блузѣ, съ чернымъ лакированнымъ кушакомъ — дѣвушка далеко за двадцать, блондинка съ кудерками на лбу.

— Счетчикъ былъ? — спросила она мать, взглянувъ на листъ.

— Былъ, — со вздохомъ отвѣчала мать, показывая листъ.

— Какая досада, что я его не видала!

— Вольно-жь тебѣ до сихъ поръ дрыхнутъ!

— Молодой или старый?

— А я даже хорошо и не замѣтила. Въ усахъ какой-то.

— Какое равнодушіе! Въ усахъ, вы говорите?

— Да, въ усахъ.

— Военный или статскій?

— Разбери, что тутъ такое! — бормочетъ мать, не отводя глазъ отъ листа и придерживая на потномъ носу пенснэ.

— Это-то вы ужъ, надѣюсь, успѣли замѣтить, — продолжаетъ дочь.

— Да что такое? О чемъ ты спрашиваешь?

— Военный этотъ счетчикъ, говорю, или статскій?

— Статскій, статскій. Бухгалтеру еле впору все это разобрать, а не только вдовѣ беззащитной.

— Брюнетъ или блондинъ?

— Что? Что такое ты ко мнѣ пристаешь! У меня голова не въ порядкѣ, руки трясутся, а ты…

— Брюнетъ, говорю онъ, или блондинъ?

— Да что ты, счетчица, что-ли? Пришла и разспрашиваетъ! Мнѣ и листа этого довольно.

Дочь сѣла къ столу и стала наливать себѣ кофе.

— Да что такъ вамъ убиваться-то особенно! — сказала она. — Пригласите завтра Петра Матвѣича — онъ вамъ все и напишетъ.

— Петра Матвѣича! — отвѣчала мать. — Петра Матвѣича звать, такъ надо закуску приготовитъ, водки и пива купить, а у меня купило-то притупило.

— Покажите-ка мнѣ, что у васъ тамъ… — протянула дочь руку къ листу.

— Кофеемъ обольешь! Я тебя знаю.

— Зачѣмъ-же я буду кофеемъ обливать! Что я маленькая, что-ли!

— Неряха! Послѣ тебя всегда пруды на столѣ отъ кофею.

Дочь взяла листъ и стала его разсматривать.

— Ко вторнику, непремѣнно ко вторнику надо. Утремъ зайдетъ, чтобы было все прописано… Все, все, говоритъ, непремѣнно ко вторнику, — твердила мать.

Она опять тяжело вздохнула.

— Да ничего тутъ нѣтъ мудренаго-то, — сказала дочь. — Да вотъ я начну про себя. «Фамилія, имя отчество или прозвище»…

— Нѣтъ, ты ужь пожалуйста оставь. Лучше я на закуску какъ-нибудь собьюсь, въ самомъ дѣлѣ, Петра Матвѣича позову, — остановила ее мать. — Пусть онъ налопается, но все-таки онъ толково напишетъ.

— Да вѣдь я только къ примѣру и писать не буду, а на словахъ…

— Ну, на словахъ, сколько хочешь. Языкомъ можешь болтать.

Дочь начала:

— Магарычева, Анна Михайловна, Прозвище надо. Въ пансіонѣ меня звали: Кудлашкой. «Кудлашка». Дальше. «Полъ мужской или женскій». Какъ это странно! Ужъ Анна Михайловна, такъ значитъ женскій.

— А вотъ недавно, говорятъ, какого-то мужчину въ женскомъ платьѣ поймали, — замѣтила мать.

— Но вѣдь все-таки онъ былъ Иванъ или Василій. «Какъ записанный приходится главѣ хозяйства и главѣ семьи?» Вы вѣдь глава семейства, вы и глава хозяйства.

— Врешь. Глава хозяйства купецъ Триклиновъ.

— Позвольте. Онъ домовладѣлецъ, стало быть, глава дома, а вѣдь хозяйство-то ваше…

— Да… и то…

— Ну, такъ, стало быть, я, главѣ хозяйства дочь? Главѣ семьи тоже дочь. Дочь.

— Надо два раза.

— Дочь, дочь. «Сколько минуло лѣтъ отъ роду или мѣсяцевъ?» Ну, двадцать два,

— Да вѣдь тебѣ двадцать семь.

— Ахъ, оставьте, пожалуйста… Не ваше дѣло!

— Смотри, въ тюрьмѣ насидишься за обманъ.

— Мнѣ сидѣть, а не вамъ.

— Нѣтъ, мнѣ, потому что я листъ подписать должна. Ты знай, я тебѣ выставлю полностью двадцать семь лѣтъ, такъ и Петру Матвѣичу скажу.

— Можете говорить, что угодно, но я себѣ больше двадцати двухъ лѣтъ не признаю. Двадцать два. «Холостъ, женатъ, вдовъ или разведенъ?» Ну, это до меня не относится. Это для мужчинъ.

— Должна-же написать, что ты не замужняя.

— Понимаете-ли вы, тутъ только — холостъ, женатъ или вдовъ. «Сословіе, состояніе или званіе». Дочь коллежскаго регистратора.

— Врешь? Отставного и умершаго, надо прибавить.

— Ну, все равно.

— Какъ все-равно! Надо точка въ точку… Мнѣ за обманъ-то отвѣчать, а не тебѣ.

— «Здѣсь-ли родился, а если не здѣсь, то гдѣ именно?» Въ Рязани. «Здѣсь-ли приписанъ, а если не здѣсь, то гдѣ именно?» Ну, это до насъ не относится. Мы чиновники. «Гдѣ обыкновенно проживаетъ: здѣсь, а если не здѣсь, то гдѣ именно?» Зимой здѣсь, а лѣтомъ въ Озеркахъ.

— Но вѣдь жили и на Черной Рѣчкѣ на дачѣ. Не спутай, Бога ради, не подведи меня.

— Ну, въ Озеркахъ, на Черной Рѣчкѣ и въ Новой Деревнѣ.

— Нынче въ Колонію поѣдемъ.

— Ну, можно прибавить и Колонію. Какъ хорошо Софьѣ-то Алексѣевнѣ будетъ, что нигдѣ не спрашиваютъ женщинъ про замужество или вдовство. Она всѣмъ говоритъ, что вдова, а вѣдь на самомъ дѣлѣ дѣвица, нужды нѣтъ, что у ней мальчикъ. Можетъ ничего не писать.

— Не можетъ быть! Обязана!..

— Да нѣтъ-же здѣсь ничего про женщинъ! «Вѣроисповѣданіе»… Православное. «Родной языкъ». Само собой, русскій. Напишу также про себя, что говорю и по-французски.

— Ну, вотъ, только двадцать словъ и знаешь!

— Однако эти двадцать французскихъ словъ говорю-же! «Умѣетъ-ли читать?» Само собой… «Гдѣ обучается, обучался или кончилъ курсъ образованія?» Въ пансіонѣ у мадамъ Кошкиной.

— Да вѣдь ты тамъ не кончила, — замѣчаетъ мать.

— Я глухо и говорю. Понимай, какъ знаешь.

— Охъ, подведешь ты меня подъ отвѣтственность.

— «Занятіе, ремесло, должность или служба». Занятіе — читаю, шью, вяжу… Тутъ есть главное и побочное. Вотъ ужъ я не знаю какъ…

— А вотъ, гдѣ главное-то занятіе — тутъ и пишу: «сижу на шеѣ у матери».

— Какъ это глупо! Но хорошо, я напишу, а вы ужъ потомъ и расхлебывайте, — сказала дочь.

— Нѣтъ, нѣтъ, ты пожалуйста… Я пошутила.

Дочь отбросила отъ себя листъ и слезливо заморгала глазами.

— Всегда съ попрекомъ… Безъ попрека ни на часъ, — сказала она и отвернулась.

IV