Жизнь ни о чем - Валерий Исхаков

Переговоры велись тайно, без свидетелей, но мне удалось подглядеть то, что не предназначалось для моих глаз. Случайно проезжал мимо нужного места в нужное время, случайно увидел моих женщин вместе, за столиком в уличном кафе, под большим клетчатым зонтом — и тут же припарковался напротив и прильнул к боковому стеклу. Опускать стекло я не стал: сквозь звон трамваев и рев автомобильных моторов я ничего не услышу, а виден с той стороны буду гораздо лучше.

И вот я за стеклом, наблюдаю, как они чинно сидят бок о бок, очевидно, ждут заказ, потому что на столике ничего нет, только две почти одинаковые дамские сумочки. Затем, как по команде, они протянули руки к сумочкам каждая к своей — и достали сигареты и зажигалки. Закурили — каждая из своей пачки, от своей зажигалки, — положили сигареты на стол, зажигалки поставили рядом. С такого расстояния не видно, но я знаю, что сигареты у них разные: Инна курит синий «LM», Майя «Kent» № 4. Зажигалки тоже разные. У Инны изящная позолоченная газовая зажигалка, мой подарок на годовщину свадьбы, у Майи — мужской, без всяких украшений «Zippo». Тоже подарок, но не мой и не Горталова (мужа), и не скажет — чей. Вечно таинственная Майя.

Инна и Майя стали подругами в университете и продолжали дружить все эти годы, обмениваясь свежими сплетнями, рецептами и фасонами. Незадолго до нашего разрыва Инна покрасила волосы и сделала прическу, как у Майи, в Майиной парикмахерской, а Майя сшила у портнихи Инны такой же, как у нее, костюмчик: прямая серая юбка с разрезами спереди и сзади и жакет. На переговоры обе пришли в этих костюмчиках. Из-под одинаковых жакетов выглядывают одинаковые белые кофточки с остроносыми воротничками, две верхние пуговицы одинаково расстегнуты, в вырезах блестят украшения: нитка жемчуга у Майи, розовые кораллы у Инны. Издали — почти близнецы. Не знай я их так хорошо, так близко — мог бы и перепутать.

Абсолютно ненужное сходство, ворчу я себе под нос. Уходишь от одной женщины к другой, чтобы обрести нечто новое — а тебе будто нарочно демонстрируют, что все женщины одинаковы.

Утешает иллюзорность сходства, созданного удалением от наблюдаемых. Вблизи невозможно спутать твердо очерченные, как бы застывшие под резцом скульптора черты Инны и вечно ускользающие, мерцающие очертания лица Майи. И тела, скрытые под одинаковыми одеждами, на самом деле разные. Спортивное, чуть подсушенное, скуповато отмеренное природой тело Инны не перепутаешь с цветущим, обильным, налитым до яблочного хруста телом Майи.

Инне любая одежда всегда словно великовата. Майя так и рвется из ткани, любые платья, костюмы, джинсы заполняя собой до предела.

И еще они по-разному пахнут. Даже одни и те же духи «звучат» на коже Майи совсем иначе, чем на коже Инны. И с закрытыми глазами я не спутаю их никогда.

За одинаковыми одеждами и прическами прячутся две совершенно непохожие внутренне женщины: рассудительная, уравновешенная Инна (двойное «нн» в ее имени — как две чаши весов) и таинственная, до сих пор загадочная для меня Майя…

Непохожие, но — не чужие. Понимающие друг дружку. Друг дружке сочувствующие. Когда они сидят так вот и болтают, возникает впечатление, что два матерых нелегала, два резидента разных, но дружественных разведок изображают ничего не значащий светский разговор, под прикрытием которого обмениваются условными фразами.

В сущности, кто они такие, эти женщины, как не шпионки в мире мужчин? Они прикидываются гражданками нашей страны, они без акцента говорят на нашем языке и пользуются безупречными с виду документами, но это не их родной язык и документы у них — фальшивые. И когда они выходят замуж, они используют нас как прикрытие, средство для легализации, но их настоящая жизнь, их подлинная родина — среди себе подобных, и в каком бы звании они ни числились у нас, выслуга лет и льготы за беспорочную службу идут им на их особой, женской родине.

Но вот официант принес моим девочкам соки и мороженое — и они перестали быть похожими на резидентов. Вполне натурально прихлебывают сок и облизывают ложечки, и курят вразнобой, и говорят не так серьезно, и смеются от души, а не для маскировки. Инна что-то показывает Майе на пальцах, некий размер, и Майя кивает в ответ, соглашаясь…

Может быть, они смеются надо мной?

Почти наверняка нет. Наблюдателю всегда кажется, что близкие говорят о нем, но редко его подозрения оправдываются. Мы не настолько интересны другим, как воображаем.

Больше я не стал подглядывать и отъехал, стараясь не привлекать внимания. И не привлек. Ни одна впоследствии не упрекнула, что я наблюдал за ними. И обе признались, что обо мне говорили совсем мало, заранее, в первые минуты переговоров, вынеся мою персону за скобки.

— О чем же вы говорили? — спросил я, неуютно чувствуя себя за пределами скобок (внутри которых действовала иная, недоступная мне, женская грамматика.

— Так… О жизни… — ответила Инна.

— Да ни о чем особенном. О том, как докатились до жизни такой, ответила Майя).

Обе при этом пожали плечами, но — по-разному. Плечи Инны пожатием изобразили сомнение: какая, мол, жизнь может быть у нее, Инны, без меня… Майя движением плеч выражала просьбу о снисхождении: что с нас взять, дурочек, ну не можем мы жить без мужиков, так устроены.

Этими похожими, но все-таки отличающимися пожатиями плеч скобки раскрылись: со стороны Инны, чтобы выпустить меня за, со стороны Майи чтобы ввести меня в.

(Внутри скобок было тепло и безопасно. Мы с Майей обнялись и пообещали, что никого сюда не впустим и не выпустим один другого за эти тесные и родные пределы.)

Мы с Горталовым, мужем Майи, мирных переговоров не вели. И не будем вести — нечего об этом и помышлять.

Невозможно представить, как мы усаживаемся за столик в уличном кафе-мороженом, достаем сигареты (у меня «Winston», у Горталова «Балканская звезда») и зажигалки (одинаковые копеечные газовые), как мы вежливо улыбаемся друг другу и одинаково облизываем ложечки — у него язык коричневый, потому что ел шоколадное, а у меня желтый. «Печень больная?» сочувствует Горталов. «Не-ет… крем-брюле…»

Картинка выходит насквозь фальшивая, требуются поправки.

Итак, я снова в уличном кафе — за тем же столиком, за которым недавно сидели наши жены. Невысокая синяя оградка. Синяя арка при входе, синие пластиковые столы и стулья. Под ногами — квадратные плитки, между плитками пробивается начинающая желтеть трава. Приглушенная музыка из динамиков, заглушаемая знакомыми позывными: понятно, «Европа +»…

Внезапно — непременно внезапно, когда перестал ждать, расслабился, на тротуар влетают бронированные фургоны с эмблемами УБОП, и из них вываливаются десяток-другой (может, всего восемь, но у страха глаза велики) громил в камуфляже и черных масках; топоча и цокая по асфальту, они по периметру окружают кафе, перемахивают через невысокую, по колено, оградку, укладывают посетителей мордами в мороженое, а официантов с серебряными подносами — на пол, то есть на усеянную в предвиденье близкой осени желтыми листьями плитку. Меня легко снимают со стула, заламывают руки, так что голова болтается на уровне колен, и ведут к центральному столику, за которым, сняв маску и нахлобучив черный берет с эмблемой на боку и кожаными шнурочками, сидит подполковник Горталов.

Пришли. Встали. Один из громил громко, будто сквозь шум неутихающей битвы, приказывает: «На стол! Руки на стол, я сказал! Ноги шире, мать твою… И стоять! Стоять, кому сказано!..» Я подчиняюсь. Я стою, широко расставив ноги и так же широко раздвинув ладони, почти касаясь щекой небрежно вытертой пластиковой поверхности, и вижу, как на столике появляются сигареты «Балканская звезда» и зажигалка, вижу широкую, в камуфляже, грудь Горталова, здоровенную лапу в черной перчатке с обрезанными пальцами. Он достает сигарету, прикуривает, стряхивает пепел в вазочку с пломбиром. Я чувствую тепло и горечь табачного дыма, пущенного мне в лицо, а также запахи казармы, густо исходящие от уже отпустивших меня, но стоящих рядом, готовых впечатать мордой в стол горталовских громил. И тишина, и беззаботно чирикающие в тишине птицы, и шорох листьев над головой…

И в этой тишине Горталов спокойно, без злобы гасит сигарету о тыльную сторону моей левой ладони, бросает окурок в пломбир, складывает руки на груди — я по-прежнему не вижу, не имею права видеть его лица, — и теперь-то и начинаются переговоры.

В каком-то смысле такого рода переговоры имеют место. Теперь, когда мы с Майей перестали таиться, я постоянно представляю, как Горталов и его подручные врываются то в вагон трамвая, то к нам на кафедру или на заседание ученого совета, как укладывают на пол ни в чем не повинных пассажиров или изрядно перепуганных кандидатов и докторов наук. И все это время я пребываю в той же позе: ноги на ширине плеч, руки на столе, голова опущена.