Ночные видения - Томас Фейхи

— Что здесь, черт возьми, случилось, Дженнингс? Бланд сказал, ты бросился за подозреваемым.

Он поворачивается к стоящему за спиной детективу Хиксу.

— Когда мы прибыли сюда, на кровати спал какой-то человек.

— Спал?

— Да. Я разбудил его, когда вошел в спальню. Он внезапно вскочил, ударил меня в грудь ножом и выпрыгнул в окно. На нем была одежда коричневого цвета, похоже, форменная.

Детектив Хикс с недоумением смотрит на Дженнингса.

— Вызови санитаров, пусть тебя осмотрят.

Он отворачивается и, не обращаясь ни к кому в отдельности, отрывисто приказывает обыскать квартиру.

Дженнингс опускает глаза и выходит на улицу.

Там уже собралась небольшая толпа соседей, желающих знать, что произошло. Люди смотрят на полицейского, ожидая слов ободрения, заверений, что все будет хорошо, что им нечего бояться.

Дженнингс отводит глаза.

Им есть чего бояться, думает он. Им всем.

1

НОЧНЫЕ УЖАСЫ

Четверг

Глаза открываются внезапно. Темно. Сначала только неровное дыхание и глухой стук колотящегося сердца. Она пытается поднять руки и ноги, но не может пошевелиться. С улицы доносится шуршание колес проносящихся внизу машин, и она поворачивает голову к окну. Стекло запотело, на нем капельки влаги. Она снова пытается встать, напрягаясь всем телом, и начинает наконец подниматься, словно идущий из глубины якорь. Ноги — сначала одна, потом другая — опускаются на пол, и паника постепенно уходит. Она в безопасности. На майке проступают темные пятна пота.

Часы на прикроватной тумбочке показывают 3.20.

Вечером, в спортзале, она никак не может сосредоточиться. Ее противник, из начинающих, надеется победить исключительно за счет грубой силы, однако фехтование требует другого: точности, стратегии, расчетливости. En garde[2]. Полагаясь на силу, он становится медлительным и невольно выдает каждый задуманный маневр.

Вот и сейчас, перейдя в атаку, противник устремляется вперед без должной подготовки. Ее правая рука движется слишком медленно, без привычной легкости. Она моргает, стараясь избавиться от неприятного жжения в уставших глазах. Вокруг, слева и справа, звенят рапиры, и она бросает взгляд на ближайшую пару дуэлянтов. Их движения как будто отрепетированы, почти ритмичны.

Металлические маски начинают казаться холодными и словно перекошенными гримасой. Фехтовальщики становятся похожими на безликих людей, которые преследуют ее в снах. У них черные, как уголь, глаза и бесформенные тела. Рука напрягается, деревенеет, и ритм теряется. Выпад противника достигает цели.

Он отыгрывает очко.

— Есть, Сэм.

Его губы под металлической сеткой растягиваются в самодовольной улыбке.

Все приходит в норму.

За последние пять минут он добился только того, что поставил ей несколько синяков. Теперь ему уже не так стыдно проигрывать женщине. En garde. Пора завершать игру и идти домой. Она атакует, делает выпад и достигает цели. Финал.

— Черт!

Он срывает маску и зло смотрит на нее.

— Может быть, в следующий раз повезет больше, Джим.

Саманта пытается произнести это с ноткой ободрения, но получается плохо; она слишком измучена бессонными ночами, чтобы по-настоящему думать о ком-то другом.

— Да, да…

Он нерешительно мнется, и Саманта гадает, не собирается ли Джим пригласить ее куда-нибудь. Снова.

На протяжении последних нескольких месяцев она отказывала уже не раз, используя самые неубедительные предлоги, и сейчас ощущает его нарастающее недовольство.

Они пожимают друг другу руки, и он, ничего не говоря, резко отворачивается.

Впрочем, ей нет никакого дела до его уязвленного самолюбия. Мало того, что плохо фехтует, так еще и проигрывать не умеет. Опустив голову, Саманта направляется в раздевалку.

Белая хлопковая майка пропиталась потом. Стоя перед высоким, во всю стену, зеркалом, Саманта замечает, как свет словно бы отражается от небольшого, в форме полумесяца шрама на животе. Его бледность особенно заметна на покрытой ровным темным загаром коже.

Видение возникает внезапно. Лезвие вспарывает желтую рубашку и входит в тело. Рука незнакомца тверда, движение плавно.

Саманта моргает и быстро трясет головой.

Натягивает через голову свободный серый свитер, высвобождает из-под воротника волосы. Хватает стоящую у ног спортивную сумку и еще раз смотрит на себя в зеркало. Ее отражение кажется хрупким. Под глубоко запавшими карими глазами проступили темные круги.

Молча, ни с кем не попрощавшись, она уходит из клуба.

Холодный ветер разгоняет густой туман над холмами Сан-Франциско. Кутаясь в тоненькое пальто, Саманта торопливо идет мимо закрывшихся магазинов и мрачных офисных зданий. Даже в таком большом городе вечерние улицы могут выглядеть пустынными. Под желтыми огнями фонарей дрожат отбрасываемые деревьями и парковочными знаками тени. Звук шагов рикошетом отскакивает от кирпичных и оштукатуренных стен. Саманта идет то быстрее, то медленнее, прислушиваясь к меняющемуся ритму. Так она чувствует себя менее одинокой.

Машина осталась на парковке возле ее любимой церкви. Это в нескольких кварталах в сторону от маршрута, но Саманта любит слушать хор, репетиции которого проходят каждый четверг по вечерам. У входа она берет программку воскресной службы и проскальзывает дальше. Перед алтарем Святой Девы Марии мирно горят десятки свечей. Белые пальцы ног статуи приобрели цвет плоти от постоянных прикосновений к ним губ и рук верующих. Распростертые руки указывают вниз.

Саманта не раз думала, что, может быть, ей тоже стоит поставить свечу, но так и не смогла убедить себя сделать то, во что не верит. Пройдя по нефу, она садится на одну из задних скамеек. Здесь пахнет сухой кожей и ладаном.

Глубоко вздохнув, Саманта вспоминает те навсегда ушедшие воскресные дни, когда вся их семья еще была вместе. Пока отец спал, мать готовила дочерей, ее и Рейчел, к церкви. Едва нарядившись в лучшие одежды, приведя в порядок лица и зачесав назад и заколов волосы, сестры сразу же принимались за дело. Они дергали друг дружку за платья, кричали и визжали и носились по дому в опасной близости от острых углов столов и напольных ламп. Рано или поздно кто-то падал. Рано или поздно кто-то начинал плакать и звать мамочку.

Впрочем, царапины и слезы быстро забывались, и ровно в 8.40 они втроем выходили из дому. Мама посередине, девочки по бокам — одна держалась за правую руку, другая цеплялась за левую.

И все это время отец спал.

Короткая прогулка по свежему воздуху неизменно успокаивала и настраивала на миролюбивый лад. От мамы пахло лилиями и цветами апельсинового дерева, а ее мягкое длинное платье колыхалось при ходьбе волнами. Саманте всегда хотелось, чтобы, когда она вырастет, от нее пахло так же. Хотелось делать такие же длинные шаги и, улыбаясь, подмигивать.

За несколько минут до начала службы они поднимались по мраморным ступенькам, окунали пальцы в чашу со святой водой и усаживались на жесткие деревянные скамьи. Девочки вертелись и едва слушали бормочущего на латыни священника, голос которого не мог заглушить хор плачущих младенцев. От запаха одеколона, духов и пота начинала кружиться голова. Воздух ощущался как плотно облегающий свитер. Жарко. Неудобно. Она прислонялась к матери и делала глубокий вдох.

Ни этот запах, ни даже прикосновение материнской руки воспроизвести в точности Саманте уже не удается. Иногда случайно принесенный ветром аромат — то ли духов, то ли весеннего цветка — вызывает в памяти забытый жест или выражение. Но ни то ни другое никогда не бывает совершенно точным. И это самое плохое — не забывать и в то же время не помнить.

Ей было двенадцать, когда мать погибла в автомобильной аварии. Отец, всегда спавший по воскресеньям и предпочитавший тишину шуму в церкви, оказался сам слишком разбит случившимся, чтобы утешать кого-то еще. Тогда Саманта впервые поняла, что некоторые раны чересчур глубоки и уже не заживают.

Она смотрит на крест, висящий над алтарем. Руки Христа изуродованы, пробиты гвоздями. Простил ли он отца своего, допустившего такие страдания? Хор начинает петь арию из кантаты «Ich habe genug»[3] Баха, и ее взгляд скользит по английскому переводу вслед за поющим по-немецки басом:

Позволь вздремнуть очам твоим усталым, Прикрой их мягко, дай им отдохнуть.

В несчастье я живу,

Но жду я, жду с надеждой

Покоя сладкого в недвижной тишине.

Он выводит последний слог, пока не вступают скрипки и виолончели. Саманта закрывает изнуренные многомесячным недосыпанием глаза и слушает…

Голоса за дверями затихают. Тьма сгустилась, и Саманта уже жалеет, что поставила машину за углом, а не где-нибудь поближе. Она прибавляет шаг, и звуки города принимаются играть с ее воображением. Гудки машин, бормотание телевизоров, голоса, тявканье собак — они вроде бы рядом и одновременно далеко.