Лебединая стая - Василь Земляк

Когда же Орфей состарился в своих торговых странствиях, фирма, достигнув, как он полагал, не без его усилий небывалого расцвета, забыла о нем. К тому времени рождавшиеся в его отсутствие девочки подросли, все как на подбор, одна другой красивее, но женихи не больно-то бросались на это добро, поскольку отец ничего не мог дать за дочерьми, кроме них самих. Тут-то и пришло в голову хитрому агенту соорудить у себя во дворе качели, а уж заботу о «покупателях» необычного товара должны были взять на себя сами девушки. Было их то ли пять, то ли все шесть. Средняя, рассказывают, самая красивая, сорвалась с качелей вместе с землемером, который у Зингеров (так их прозвали в Вавилоне) квартировал.

Обошлось без увечья. Закончив землеустройство, землемер женился на ней, увез ее с собой в город и больше никогда не появлялся в Вавилоне. Однако, пожалуй, выше всех летали на качелях с красивыми Зингерками буденновцы. Одну они забрали с собой в польский поход. Там она стала женой какого-то большого командира. Ничье сердце не могло остаться равнодушным к легкой, как птичье крыло, кленовой доске на четырех веревках, которая, едва на нее становились двое, взмывала к небесам.

Как бы там ни было, но со времен Солнечного камня Вавилон, пожалуй, не изобрел ничего более значительного, чем эти качели, Место для них выбрано чудесное, над самым обрывом, между двумя древними вязами, издавна господствующими над Вавилоном. Позднее, когда Орфея не стало, качели перешли в ведение сельсовета и приглядывал за ними Савка Чибис. На зиму их снимали, а только потянет на весну, вешали вновь. На открытие качелей сходились все — и те, кто стремился ввысь между вязами, и те, кто побаивался высоты, но способен был восхищаться полетом других. Тут пили, дурили, летали над Вавилоном, а если кто и расшибался, то смерть на качелях не почитали за смерть в ее обычном понимании. На что уж местный философ фабиан и тот из всех возможных смертей желал бы легчайшей — разбиться на качелях. А для его козла они вообще были чудом из чудес, которого ему так и не довелось постичь до самой кончины.

Дольше всех Зингерок качалась над обрывом Мальва — со всеми, кто любил это романтичное место и не страшился кручи под ним, — пока не прикачала себе моего дядю Андриана, высокого, вихрастого и несусветного добряка. Вот уж было плача да воя в хате у Валахов (так звали наш род), когда он сказал, на ком женится! Дядя был уже немолод, на пятый десяток перевалило, поседел в немецком плену после империалистической, повидал свет и людей и на все ехидные намеки насчет Мальвы отвечал вполне категорично: «В Европах на это не глядят».

Валахи отдали ему каморку, пробили в нее отдельный вход в глухой боковой стене. Андриан пристроил к нему крылечко с красным козырьком, сам выбелил хату внутри и со двора, поставил печь, вывел от нее дымоход, чтоб не зависеть от нас, и привел Мальву Кожушную на готовое. Жили они тихо, красиво, дядя не давал волосу упасть с ее головы, хотя на другой половине хаты их брак упорно не признавали. Каждое воскресенье молодые ходили к тестю на качели и на пироги с рыбой, по-сибирски, оттуда Андриан, набравшись в Европе культуры, вел Мальву под руку. Возвращался зять Зингера, настроенный воинственно, в конюшне он отгородил свою лошадь от нашей, не хотел вместе запрягать, грозился поделить пополам двор, а затем и все остальное, примыкающее к хате, и мы догадывались, что во всем этом давала себя знать работа хитрого и коварного агента, у которого были с нашим родом давние несведенные счеты. Наш дед Левон перехватил когда-то у великого морехода, капитана Серошапки, в аренду десятину, которую до него держали Кожушные. Капитан служил во флоте, а землю сдавал в аренду местным крестьянам, а еще охотнее арендаторам из Глинска, те исправнее платили и, главное, не питали никаких иллюзий, что это их земля, потому что сами на ней никогда не работали, нанимая тех же местных мужиков. Серошапка перешел на сторону революции вместе с экипажем эсминца, который в гражданскую войну был потоплен, а наш предусмотрительный дед-арендатор успел вовремя умереть от сыпняка, да еще к тому же в один день с бабушкой. Землю Серошапки национализировали, и ею вскоре наделили всех безземельных. Не обошли ни Валахов, ни Кожушных, несколько лет и у нас и у них она пустовала, непаханная и незасеянная, но крестьяне народ злопамятный и старую вражду проносят через века.

Постепенно Андриан совсем переметнулся к Зингерам, потребовал из дедовского наследства половину сада при хате и половину левады, как раз ту, на которой стояли урожайные грецкие орехи, а то Мальва, видите ли, из такого рода, где орешки и зимой лущат. Дядя грозился, что, ежели ему добром не отдадут хоть три ореха из семи, он в одну прекрасную ночь срубит все до единого, чтобы никому не досталось. А они, анафемы, ровно назло, в ту осень уродили, как никогда, сами падали и вылущивались, а потом на чердаке пахли, нам на горе, как зимняя сказка. Зима выпала лютая, деревья вымерзли и посохли сами, но кто же мог поверить, что обошлось без вмешательства Орфея и его зятька. Не проходило и дня, чтобы на нашей половине не проклинали Кожушного. Рикошетом перепадало и немецкой фирме «Зингер», которая, дескать, выпестовала такого агента на беду Валахам, а коль так, то и всему Вавилону.

День за днем, а все к смерти ближе — Орфея ударил в грудь жеребец, старик промаялся с неделю да так больше и не поднялся, а зятек, потеряв советчика, притих, присмирел, хотя не раз еще хватался за вилы. Однажды сцепились-таки с моим отцом возле обмерзшего колодца. Андриан как раз вернулся с ночной смены из Журбова, где подрабатывал на сахарном заводе. Поя слепого Каштана, отец спросил родича: «С кем это твоя качалась нынче ночью?» Качели на зиму снимали, и отец, ясное дело, намекал на прежнее Мальвино непостоянство.

А дядя свою Мальву на руках носил, дул на нее, как на рану, однако желал разбогатеть и то и дело пускался промышлять на сторону. Он был мастер на все руки — скорняжил, столярничал, умел класть печи с лежанками, но на весь свет прославился колодцами, которые без числа копал в Германии, а потом здесь, в Вавилоне и окрестных деревнях. В помощники он брал Фабиана либо еще кого из вольных людей, не прикованных к земле, и находил вечные источники подчас на умопомрачительных глубинах. Говорят, он наперед угадывал, где забьют ключи, а где их нет и в помине.

Когда не могли доискаться воды, звали его. Бывало, за ним приезжали из дальних степных сел, с самого что ни на есть безводья. Он перенял у одного степняка, с которым был вместе в плену, забытый всеми способ, которым будто бы еще скифы пользовались, осваивая юг. Искал он воду с помощью соломы. На месте, где хотелось бы вырыть колодец, раскладывал на ночь солому или, еще лучше, рогожные кули. На рассвете осматривал их и как будто по ним определял, что делается под землею. Чтобы не все кули равно пропитывались влагой, Андриан выбирал безросную ночь. На заповедное место указывал самый влажный куль… Так он колдовал иногда несколько ночей кряду, переходя с места на место. В низине проще, там можно все определить по деревьям, по травам, а вот на сухом взгорье отыскать источник нелегко. Но еще труднее пробиться к нему сквозь рыжую толщу юга. И ничем так не страшит подземелье, как вот этим все уменьшающимся клочком неба над тобой, с каждым днем он становится все меньше и меньше, словно вот-вот исчезнет совсем. Зато потом даруется тебе счастливый миг — вдруг средь вечной тишины тревожно, как само сердце земли, забьется ключ и мгновенно соединит землю с небом, на котором раскачивается в свое удовольствие Мальва Кожушная.

Когда Андриану случалось запропаститься надолго, Мальва не больно тужила о нем. Ходила вечерами на качели, предавалась недавним девичьим утехам. Не чуждалась и цыганской вольницы, когда та становилась табором на берегу Чебреца, табором веселым, богатым, с коваными возами, шелковыми шатрами и табуном горячих коней, — каждое племя на протяжении своей истории переживает эпохи подъема и упадка, а о цыганах что уж и говорить! Они тогда вольно кочевали по свету, пробирались в Вавилон из Бессарабии, а то и из самой Сербии, и каждое лето приходили другие. Хвалились, что люди они честные и гордые, а вовсе не такие, за каких принимает их Вавилон.

Мальву тоже манили неведомые края, но она оставалась за нашей стеной, на утеху Андриану. Возвращаясь со своих колодцев, он еще больше любил ее, не чуял земли под ногами, улетал душой высоко. «Боже, что делает Европа с человеком!» — дивились у нас в хате. Не хотели признать, что не Европа, а Мальва это с ним творит.

Из местных Мальва еще до замужества отдавала предпочтение Даньку Соколюку, в котором тоже находила что-то цыганское, не то сербское. У Соколюков в роду это проявилось нежданно-негаданно, и эта жилка влекла Мальву. Нашего Андриана, седоволосого красивого великана с заметно онемеченными манерами, она, должно быть, никогда и не любила, а вышла за него только нам, Валахам, наперекор. Но с ним расцвела, и хоть была не такого уж высокого роста, но умела, когда надо, приподымать себя на каблучках, глаза имела необычные, синие-синие и глубокие, как Андриановы колодцы, ходила, как по ранжиру, — это уже собственно женское достижение, поскольку вавилонских девушек никто красиво ходить не учил, а походка, как утверждал Фабиан, для женщины первейшая статья. Мальва была не хохотунья, но на качелях умела смеяться так заразительно и без удержу, с такими шаловливыми нотками, что незащищенные парни таяли от одного ее смеха, а мужчины на возрасте несли тот ее смех домой, уж не для того ли, чтоб поделиться им с женою. Верно, не было мужика, который не мечтал полетать с нею на качелях, несмотря на всю ее дурную славу. Только дети, от которых в Вавилоне умели уберечься «скидучим зельем», могли бы утихомирить ее нрав. Андриан уже в первый год их брака смастерил высокую ореховую люльку с резною рамкой, на манер тех, какие видел в Германии, она стояла на солнышке и ждала луча, которому так и не судилось упасть на нее.