Тимка - Максим Горький

- Вы что же, братия, забыли, что теперь идет час всенощной службы, ведь ныне - суббота. Невежи, бесстыжие рожи! Я молиться встал, а у вас тут... а ты, парень, ая-яй! Не зря тебя господь наказал, болвана...

Окно с треском захлопнулось, все молчали.

- Хозяин? - спросил Тимка.

- Хозяин,- сказал дьякон, а Орлиха прибавила, искривив суровое свое лицо:

- Богомолец наш.

- Пойду спать,- объявил Тимка и спокойно, не спеша, ушел во двор.

- Талант,- тихонько сказала Орлиха вслед ему и шумно вздохнула.

Вокруг - очень грустно; поле, засоренное разным хламом, вонючий овраг, вдали - черная роща и нефтяные цистерны, всюду протянулись бесконечные заборы. Кое-где сиротливо торчат ветлы и березы.

Ни одного яркого пятна, всё выцвело, слиняло, небо испачкано дымом химического завода, а в центре этой бескрасочной жизни - грязный, полусгнивший дом Хлебникова; у ворот его молча сбились тесной кучей отжившие люди.

Тимка быстро подружился с огородницами, и бойкие, бесстыжие бабы, окружая его, точно овцы пастуха, относились к нему с чувством, близким к почтению. Забавно было видеть, с какой завистью они заглядывали в рот ему, когда он пел свои хорошие песни. Их старшАя, костромичка лет пятидесяти, крупная и сильная, с кумачным лицом и наглыми глазами, просила его певуче, слащаво:

- Ну-ко, спой-ко ты нам, соловеюшко наш хроменький!

Он охотно пел, и огородницы наперерыв предлагали ему свои бабьи услуги - починить рубаху, выстирать ее. Он даром чинил квартирантам Хлебникова лохани, кадки, ведра, но во всем, что делалось им, не было заметно увлечения, он относился ко всему - удивительно равнодушно и жил точно во сне.

Говорил мало, неохотно и неумело,- всегда что-то не то, чего ждешь. В общем Тимка был фигура невеселая, но всё же до него люди в доме Хлебникова жили сердито и мрачно, а теперь - с утра Тимка передразнивает огородниц, целый день около него вертятся и орут внучата Орловой, хохочут жители, а Кешин, неутомимо набивая обручи, как бы руководит всеми звуками, но остается недосягаем волнениям, вносимым Тимкой.

По вечерам, во дни плохой погоды, Тимка является ко мне на чердак пить крепкий калмыцкий чай с баранками и слушать чтение стихов. Стихи он любит, но читать их сам не решается, хотя и хорошо знает грамоту.

- А ловко складено,- говорит он, выслушав стихотворения.

- Возьми, почитай!

- Нет, не надо...

- Почему же?

- Больно много написано, до середки дочтешь - начало забудешь.

- Да ведь здесь почти на каждой странице особое напечатано.

- Нет, не надо,- упрямо твердит Тимка.

У него в зеленом сундучке, расписанном пунцовыми цветами, накоплено много "песенников" - листовок, но они ему не нравятся.

- Не те песни,- говорит он.

- А тебе какие нужно?

- Получше.

Он сам довольно легко и ловко подбирает рифмы для сатирических четверостиший, которыми дразнит огородниц; бабы уныло поют:

Куплю на копейку я спичек,

В горячей воде разведу.

А Тимка тотчас сочиняет:

Купи мне на кофтычку ситчик,

С тобой куда хошь я пойду...

- Зачем ты их дразнишь? - спрашиваю я.

- Так себе,- лениво говорит он.

- Ну, а все-таки?

- Ничего, съедят. Не люблю песен ихних, воют, воют, а всё врут. Песнями врать не надо, на то - сказка есть.

Покачивая щетинистой головою, он ухмыляется, в его овечьих глазах блестит насмешливая нежность.

- Вот я - некрасивый, да еще и хромой, а бабы - любят меня, будто я самый красавец. Ей-богу! Мне даже стыдно бывает через это. Один раз я спросил одну такую: "Чего ты ко мне жмешься, коли я некрасивый?" А она говорит: "Некрасив, да по сердцу!"

И, ухмыляясь еще более широко, он уверенно говорит:

- Это они меня - за песни. Только - врут они всё: я - такая, я эдакая, судьба моя горькая, а все - одинаковы, все одного ищут. Я знаю.

Он - не хвастает, огородницы любят его, уже не раз я видел, как они обнимают его за крышами парников и в группе ветел, битых громом, я знаю, что они ловят его наперебой и мучаются, ссорятся от ревности.

- Видал ты,- спрашивает он, шмыгая длинным, смешным носом,- к хозяину моему ярославка приходит, полотнами торгует? Старик живет с ней, блудня, а она уж мне подмигивает, подлая! Я ее отобью у него.

- Зачем?

- Так.

- Обидишь старика.

- Ничего, съест,- равнодушно говорит Тимка.

- Тебе чего хочется? - спрашиваю я.

Он осматривает стол сытыми глазами.

- Спасибо, ничего не хочу.

- Нет, ты не понял меня! Тебе чего от жизни хочется?

- То есть - как это?

- Ну - в другой город уехать, богатым быть, жениться на красивой, учиться?

- А тебе на что это знать? - спрашивает он, подумав.

- Просто - интересуюсь.

- Ну... Чего я в другом городе найду? Бондари богато не живут. Девица и здесь найдется в свой час.

Иногда он холодно рассудителен, точно старик, но чаще кажется мне человеком, душа которого еще слепая, не прозрела да к тому же и заперта, как птица, в тесной клетке.

В школе его интересует больше всего барыня, у которой "голосище".

- Вроде - как бас, возьмет низко, так даже гул по горнице!

- Она чему учит?

- Как - чему? Петь. Она, брат, говорит мне, что если я выучусь по нотам, так мне тыщи дадут.

- А еще чему учат там?

- Ну... разному. Писать, читать. Всего скушнее - география. Всё города разные, народы. Один город называется - Тумбукту. Ей-богу! Поди-ка врут, нет такого города...

В сумраке вечернем его лицо становится благообразнее, одухотворенней. Говорит он со мною охотно, но у него нет слов, которые надолго запали бы в память сердца.

Когда я прошу его спеть, он садится к окну и, глядя в поле широко раскрытыми глазами, поет особенно старательно, особенно четко, рисуя гибким голосом всё, о чем говорит песня.

И в этот час мне почему-то бывало очень жаль его.

Прекрасно чувствуя всё, о чем поет, Тимка не видит, не понимает горя людей, окружающих его, и когда я, с трудом, навожу его на беседу о жильцах Хлебникова, он равнодушно отталкивает меня ленивыми словами:

- Ну, какие они люди! Мусор. Не работают. Тут только Кешин... он хоть около бога живет, четью-минею читает.

И, покачивая длинным носом, облизывая губы тонким языком, говорит уверенно:

- А бабу эту я у него отобью! Не больно молода, а хорошая баба. Отобью.

Потом снова начинает песню. В его песнях всегда кто-то куда-то идет, кого-то любит, тоскует, и все люди песен - разбойники, девицы, бурлаки такие хорошие, вдумчивые. А сам Тимка - никуда не хочет идти, ни о чем не тоскует и, кажется, не думает ни о чем.

Иван Лукич Хлебников возненавидел Тимку упрямой, необъяснимой ненавистью старого козла.

Хлебников - человек толстенький, но нездоровый, Дыхание у него тяжелое, со свистом, лицо землистое, точно у покойника на второй день смерти, но - это очень бойкий и деятельный человек.

Тревожно благочестивый и всегда озабоченный несчастиями дома, города, мира, он находит десятки причин, по силе которых - нельзя петь песни.

- Эй ты, хромой прохвост,- орет он сиплым голосом, выскакивая по утрам на крыльцо нечесаный, немытый, в сером пальтишке, заменяющем халат.- Ты чего орешь? Ночью в городе пожар был, три дома сгорело, люди в слезах, а ты распустил глотку...

- Отстань,- говорит Тимка.

- Как это - отстань? Я что говорю,- пустяки, шутки?

И Хлебников набрасывается на Кешина:

- Семен Петров - ты что же? Ты человек разумный, ты его учи.

- Я не могу учить чужого человека,- говорит Кешин кротко, но как-то подзадоривающе.- Кабы он мне сын был, а то - племянник и прочее, пятое, седьмое...

- Ах, господи! - горестно изумляется огородник, закатывая под лоб маленькие, беспокойные глазки.

Он, к сожалению, читает по утрам местный "Листок", и у него, кроме канунов праздников, всегда имеется множество оснований запрещать пение: похороны известных людей, крушение поездов, слухи о плохом урожае хлеба, болезни высоких особ и разные несчастья на суше и на воде.

- Тимка, окаянная душа! - неистово орет он, высунувшись из окна и размахивая газетой.- Третьего дня Исай Петров Никодимов скончался, первейший благодетель города и кавалер орденов, его сейчас отпевают в соборе в присутствии всех именитых людей и губернатора,- не стыдно тебе, лубочная рожа?

Тимка - поет.

- Ты бы, Тимоха, тово, уступил бы и прочее, пятое, седьмое...осторожно говорит Кешин, когда вой домохозяина надоест ему.

- Ничего, съест,- бормочет Тимка.

Хлебников трясется, топает ногами, лицо у него синее, глаза выкатились. Он доходит в гневе до того, что начинает швырять в хромого кусками обручей, палками, но это не возмущает Тимку; бросив работу, певец удивленно смотрит на огородника и потом, согнувшись, хлопнув себя по коленям ладонями,- смеется, говоря:

Вот - домовой!

- Не дразни,- советует Кешин негромко и - кажется - неохотно.

- Да я его не трогаю,- спокойно говорит Тимка, принимаясь за работу.

А Хлебников, еще более раздраженный этим спокойствием, крикливо жалуется дьякону, задыхаясь, размахивая руками: