Тень Крысолова - Анджей Заневский

В июне 1945 года мы переехали в Гданьск. Из окон нашей квартиры в Новом Порту я смотрел на проплывавшие мимо корабли и на Вестерплятте. И там я как-то выиграл в лотерею невзрачную книжонку Виктора Дыка под названием “Крысолов”. А в те времена Гданьск был городом крыс, которые покинули разбомбленный, сожженный Старый город и переселились в окрестные районы – в основном, в Новый Порт, где находились склады и элеваторы.

Таково было стечение обстоятельств, приведших меня сначала к написанию повести “Крыса”, а затем и этой книги, которую ты, Уважаемый Читатель, как раз взял в руки и которая представляет собой исключительно мою субъективную попытку интерпретации удивительной легенды. Я писал её не спеша, с многочисленными перерывами, в период с 1979-го по 1994 год. За время этой моей работы мир вокруг вдруг изменился и совершенно преобразился. Произошедшие в нем изменения столь глубоки, что их значение для наших судеб невозможно предвидеть и сегодня… Социализм решили заменить капитализмом, веря в то, что одну утопию можно заменить другой… Во многих странах обретшие форму государственного устройства идеи коммунизма и социализма потерпели разрушительное поражение… Советский Союз распался на множество суверенных государств… То же самое случилось и с Югославией… Рухнула разделявшая Берлин стена, и произошло объединение Германии…

Нам всем тогда казалось, что мир вдруг стал лучше, свободнее и безопаснее… Но как же быстро развеялись эти иллюзии/

Новые войны, трагедии, конфликты на национальной, религиозной и социальной почве, безграничность нищеты и бессилия – все это уже ждало нас у самого порога наших тщетных надежд. Мы пережили и продолжаем переживать огромное разочарование. Мы чувствуем себя разочарованными и обманутыми, причем обманутыми нередко самими собой, а оттого – ещё более беспомощными.

Следы этих событий можно обнаружить и в моей повести, где беснующаяся толпа сносит разделяющую город стену, а военный Апокалипсис крыс превращается в Апокалипсис человечества.

Здесь много символов и сюжетных нитей… К примеру, описывая выпотрошенных зверюшек и гротескные, отлакированные пирамиды из этих мертвых созданий, я хотел выразить мое личное отношение к псевдосовременным, ужасающим методам создания псевдопроизведений искусства путем убийства и препарирования животных.

Но больше всего в легенде о дудочнике из Гамельна меня потряс открыто поставленный Крысоловом знак равенства между миром людей и миром крыс. И, видимо, наряду с испытанной от утраты детей болью больше всего задело жителей Гамельна именно это ощущение деградации и принижения их человеческой сущности. Самоуверенные и заносчивые мещане вдруг узнали правду о себе – они точно такие же звери, как и крысы, они всего лишь млекопитающие несколько большего размера, которых, несмотря на всю их самоуверенность, цивилизацию и знания, можно околдовать звуками все той же самой флейты. Один и тот же голос сначала ведет за собой крыс, а потом – наших детей, а иной раз и нас, зрелых и опытных, охватывают тоска и непреодолимое желание следовать за ним, пусть даже прямо в пропасть.

Да… Каждый из нас такая же крыса, которая охотно преклоняется перед идеями, религией, иллюзиями ничем не ограниченной свободы, прекрасного завтра и светлого пути в будущее, которая поддается пустым лозунгам и надеждам. Ведь каждый идет к той утопии, в которую верит. А потом расплачивается за это, и цена нередко бывает невероятно высока.

Надеюсь, Уважаемый Читатель, ты не обиделся на меня за это горькое сравнение? На рубеже XXI века дудочка Крысолова, а точнее – флейты многих Крысоловов зовут нас, манят, торопят, а нередко и ведут…

Автор

* * *

Он прижимается окровавленной головой к холодной бетонной стене, напрягает спину, переворачивается на бок. Раскрывает и сжимает веки, как будто не веря, что его ослепили. Мои ноздри заполняет запах приближающейся смерти. Я сомневаюсь и отступаю – я боюсь, потому что никогда ещё не дотрагивался до умирающего. Подхожу ближе, а умирающий старик дрожит от страха, ожидая, что я вцеплюсь ему в глотку. Я осторожно ощупываю его вибриссами. Его конечности судорожно дергаются, коготки скребут землю. Я обнюхиваю его, обхожу вокруг, слизываю текущие по морде слезы. Ведь мы с ним – из одной и той же крысиной семьи, живущей между портовыми каналами и городом.

Выбрасывая лапки вперед и назад, он пищит от страха и боли. Из окровавленных пустых ям все ещё стекают соленые капли. Глаз нет – только раны, над которыми то опускаются, то поднимаются веки.

Писк слабеет, и мне вновь становится страшно.

Там, в ясном свете дня, ему выкололи глаза, обрекая на медленную смерть. Неужели человек всегда убивает?

Пробегающая мимо нас молодая самка будит в нем последнюю надежду. Он встает и, качаясь на дрожащих лапах, бредет за ней, не отрывая своего носа от её хвоста.

Они вместе доходят до потока, но только самка способна перепрыгнуть его. Безглазый Старик теряет след, пытается встать на задние лапки, трясет головой, падает.

Я убегаю, отдаляюсь – быстрее, быстрее.

Со взъерошенной шерстью, с торчащими в стороны кончиками усов, я перескакиваю через пороги, ступеньки, плиты. Дальше, дальше – лишь бы не слышать отзвуков его писка, лишь бы не поддаться панике, не запомнить эту смерть навсегда.

Я уже не слышу царапанья когтей о каменный пол, не слышу учащенного дыхания и все же продолжаю бежать дальше. Я бегу, потому что он остался позади, бегу, потому что знаю, что он умирает, что он падает на бок, извиваясь от слепой неизбежной боли. Его смерть преследует меня…

Безглазый Старик – член моей семьи, крыса с таким же запахом, как и я…

Он умирает, а я хочу жить дальше, хочу выжить.

Он стоял, покачиваясь, над открытым люком ведущего в подземные каналы сточного колодца, и его башмаки на мягкой резиновой подошве казались огромными и далекими. А ведь он был так близко, что я чувствовал запах вина и крысиный запах, которым он был пропитан насквозь. Крысы бегали прямо по нему, взбирались по рукавам, мочились на его одежду, метя её как свою собственную, принадлежащую семье территорию. Это были его крысы – прирученные, откормленные, с красивой, лоснящейся шерстью.

Он поднес к губам деревянную дудочку, и её пронзительный голос пронзил меня насквозь. На мгновение я забыл о страхе перед людьми и уже хотел было вылезти из темноты, протиснуться сквозь стальные прутья и оказаться рядом с большими черными башмаками.

Он перестал играть, нагнулся за жестяным ведром и рассыпал вокруг вареную картошку, заправленную свиным салом. На это лакомство сразу же сбежались крысы. Они терлись о его ноги и радостно подпрыгивали, как будто он был не человеком, а просто очень большой крысой, принадлежащей к той же, что и мы, семье.

Я уже собирался вылезти наверх, когда заметил Большого Взъерошенного Самца, съежившегося в углу от страха и ненависти. Он скрежетал зубами, плевался, а его вибриссы тряслись от возбуждения. Он всматривался в стоящего над входом в канал человека, наблюдал за его жестами, слушал звуки дудочки и оставался на месте – настороженный и недоверчивый.

Я уже знал этого самца с облезшей на спине шерстью, со шрамами на ушах и хвосте, слегка хромающего и чаще всего держащегося позади любопытных молодых крыс.

Если он не хотел выходить, если его не удалось приманить ни картошкой, ни приятными звуками, ни доверчивым поведением других крыс, значит, нам угрожала серьезная опасность.

Я уже видел, как он избегал ловушек – даже тех, от которых так ароматно пахло копченостями, сыром и рыбой, как осторожно он обходил рассыпанное на дорожках отравленное зерно, как останавливался перед освещенным пространством, где могли подкараулить кошки или собаки.

Он знал что этот человек – не друг и что ароматная картошка, ручные крысы и писк дудочки – всего лишь видимость, которая должна вызвать наше доверие.

Я остановился перед самым краем стального люка, пошевелил ноздрями и отступил в тень ведущей вниз лестницы.

Человек наклонился, и прямо над собой я увидел большие серые глаза, всматривающиеся в темноту, частью которой был и я.

Он не заметил меня, потому что я почти распластался по бетонной стене, перепуганный огромными размерами этого широкого светлого лица и резким, одуряющим запахом вина.

Большой Самец ещё сильнее взъерошился, а его зубы застучали от злости. Он стоял в темноте, выгнув спину так, как будто готовился к прыжку и драке. Вдруг он повернулся и исчез во тьме.

Человек поднял голову, заиграл на дудочке и медленно пошел вперед. За ним побежали доверчивые, радостные крысы.

Подземные каналы расходились далеко за пределы порта, отделенного от жилых районов высокой бетонной стеной. Как и все остальные крысы, жившие в подземельях портовых сооружений – набережной, складов, элеваторов и доков, – я любил ходить туда, где живут люди – в городские подвалы, кладовки и квартиры. Я внимательно прислушивался к храпу спящих, зная, что они совершенно не опасны, пока лежат в постелях и храпят.