Тысяча и один призрак - Александр Дюма

Я никогда не был в Фонтене, никто не знает окрестности Парижа так мало, как я. Я не выезжал ближе пятисот-шестисот миль от Парижа. Всякая перемена места представляла для меня интерес. В шесть часов вечера я, уезжая в Фонтене, высунул голову в окно; по своему обыкновению, я проехал заставу Анфер, оставил слева улицу Томб-Иссуар и въехал на Орлеанскую дорогу. Известно, что Иссуар — имя известного разбойника, который во времена Юлиана брал выкуп с путешественников, отправлявшихся в Лутецию. Его, кажется, повесили, а потом похоронили в том месте, которое теперь называется его именем.

Равнина, простирающаяся вокруг небольшого городка Монруж, выглядит очень странно. Среди обработанных полей, среди грядок моркови и свеклы возвышаются каменоломни по добыче белого камня, а над ними — зубчатое колесо, напоминающее остов потухшего фейерверка. По окружности колеса располагаются деревянные перекладины, на которые человек наступает попеременно. Это — работа белки, рабочий, видно, прилагает большие усилия, но в действительности с места не трогается, на вал колеса намотан канат, и этим движением он наматывается на вал и вытаскивает на поверхность каменную глыбу, высеченную в каменоломне и медленно появляющуюся на свет.

Крюком камень вытаскивают из каменоломни и затем его перекатывают в назначенное место. Канат опускается вглубь и снова тащит камень и дает передышку этому современному Иксиону[1]. Затем его оповещают, что новый камень ждет его усилий, чтобы покинуть родную каменоломню, и вновь начинается та же работа, которая возобновляется с завидным постоянством. К вечеру человек проходит десять миль, не сходя с места; если бы при каждом шаге, который он совершает, наступая на перекладину, он поднимался вверх, то через двадцать три года он достиг бы Луны.

Особенно вечером, — именно в это время я как раз проезжал по равнине, отделяющей малый Монруж от большого, — пейзаж с этими бесконечными двигающимися колесами, озаренный багряным закатом, кажется фантастическим. Он очень напоминает гравюру Гойи, где в полумраке люди вырывают зубы у повешенных. В семь часов колеса останавливаются: день кончен.

Эти каменоломни протяженностью в пятьдесят-шестьдесят футов и в шесть-восемь футов глубиной — это будущий Париж, который выкапывают из земли. Каменоломни эти расширяются и увеличиваются изо дня в день. Это как бы продолжение катакомб, из которых вырос старый Париж. Это — предместья подземного города, они все более и более распространяются по округе. Когда вы бродите по равнине Монруж, вы идете над пропастями. Местами образуется провал, миниатюрная долина, складка почвы. Это плохая каменоломня под вами: треснул ее гипсовый свод, образовалась трещина, вода через нее протекла в пещеру, вода просочилась в почву, произошло смещение почвы, это вызвало оползни.

Если вы не знаете, что этот красивый зеленый пласт земли ни на чем не держится, и если вы ступите на это место, то рискуете провалиться, как проваливались в Монтанвере между двумя ледяными горами. Обитатели подземных галерей отличаются особым образом жизни, характером и внешностью. Они живут в потемках, у них инстинкты ночных животных, они молчаливы и жестоки. Часто происходят несчастные случаи: то спица обломится, то канат оборвется, то задавят человека. На поверхности земли считают это несчастным случаем — на глубине в тридцать футов знают, что это преступление. Если вдруг происходит восстание, то люди, о которых мы говорим, почти всегда принимают в нем участие.

Как только у заставы Анфер разносится: «Вот идут каменотесы из Монружа!» — жители соседних улиц, качая головами, запирают двери своих домов. Вот на что я смотрел, вот что я видел в сентябрьских сумерках, в тот час, когда день уже кончился, а ночь еще не наступила. Но вот стемнело, я откинулся на спинку сиденья в экипаже, и было очевидно, что никто из моих спутников не заметил того, что разглядел я. И так во всем: многие смотрят, но мало кто видит.

Мы приехали в Фонтене в половине девятого. Нас ждал прекрасный ужин, после ужина была прогулка по саду. Сорренто — апельсиновые заросли, Фонтене — розарий. В каждом дворе по стенам домов вьются розы, внизу кусты защищены досками. Ветви достигают определенной высоты и выше расходятся гигантским веером, воздух полон благоухания, а когда поднимается ветер, падает дождь розовых лепестков, как падал в праздник, который устраивал сам Господь.

Оказавшись в конце сада, мы могли бы полюбоваться величественным пейзажем, если бы это было днем. Огоньки обозначали деревни Ссо, Банье, Шатильон и Монруж, вдали тянулась красноватая линия, откуда доносился неясный рокот, напоминавший дыхание Левиафана, — то было дыхание Парижа. Нас насильно отправили спать, словно детей, хотя мы с удовольствием дождались бы зари под звездным небом, вдыхая доносившиеся ароматы.

Мы начали охоту в пять часов утра. Руководил ею сын хозяина, он сулил нам чудеса и, надо признаться, расхваливал обилие дичи в этой местности с необыкновенной настойчивостью. В двенадцать часов мы увидели зайца и четырех куропаток. Мой сосед справа промахнулся, стреляя в зайца, а сосед слева промахнулся, стреляя в куропатку, из трех оставшихся я подстрелил двух. В двенадцать часов в Брассуаре я послал бы уже на ферму четырех зайцев и пятнадцать или двадцать куропаток.

Я люблю охоту и ненавижу прогулки, особенно по полям. Под предлогом, что я желаю осмотреть поле, засеянное люцерной, где я был уверен, что ничего не найду, я свернул влево. Поле меня привлекло потому, что уже на протяжении последних двух часов я желал оставить своих товарищей; я сообразил, что на дороге, ведущей к Ссо и скрытой в ложбине, я скроюсь от охотников и дойду до Фонтене. Я не ошибся. На колокольне пробил час, когда я добрался до первых домов деревни. Я шел вдоль стены, окружавшей, как мне казалось, превосходную виллу, как вдруг там, где улица Дианы пересекается с Большой, ко мне направился со стороны церкви человек странной наружности. Я остановился и невольно стал заряжать ружье, следуя инстинкту самосохранения. Человек, бледный, с взъерошенными волосами, с глазами, вылезшими из орбит, в неопрятной одежде и с окровавленными руками, прошел мимо, не замечая меня. Взор его был устремлен вдаль и тускл, а хриплое дыхание указывало на охвативший его ужас, а не на усталость. На перекрестке он свернул с Большой улицы на улицу Дианы, куда выходила вилла, вдоль стены которой я шел уже семь или восемь минут. Дверь, на которую я взглянул мельком, была выкрашена в зеленый цвет, и на ней стоял номер два. Рука человека протянулась к звонку раньше, чем он мог до него дотронуться; наконец, он схватил звонок, сильно дернул его и тотчас же развернулся и рухнул на ступеньки у двери. Он сидел неподвижно, опустив руки и склонив голову на грудь. Я вернулся. Я понял, что человек стал участником какой-то неизвестной и тяжкой драмы. За ним и по обеим сторонам улицы стояли люди. Он произвел на них такое же впечатление, как и на меня, и они вышли из своих домов и смотрели на него с таким же удивлением, как и я. На звонок калитка рядом с дверью открылась, и появилась женщина лет сорока или сорока пяти.

— А, это вы, Жакмен, — воскликнула она, — что вы здесь делаете?

— Господин мэр дома? — спросил глухим голосом мужчина, к которому она обращалась.

— Да.

— Ну, тетка Антуан, тогда подите скажите ему, что я убил свою жену и явился сюда, чтобы меня арестовали.

Тетка Антуан вскрикнула, и те, кто расслышал страшное признание, вскрикнули вместе с ней. Я сам отступил назад и, наткнувшись на ствол липы, оперся на него. Все, кто был поблизости, оставались неподвижны. После рокового признания убийца соскользнул со ступеньки на землю, как бы в изнеможении. Тетка Антуан исчезла, оставив калитку открытой. Очевидно, она пошла передать поручение Жакмена своему хозяину. Через пять минут появился тот, кого так ожидали. Я и теперь вижу перед собой улицу.

Жакмен сидел на земле, как я уже упоминал. Мэр Фонтене, которого позвала тетка Антуан, возвышался над ним, отгораживая его от зевак своей высокой фигурой. У калитки теснились еще двое, о них я потом расскажу подробнее. Я опирался на ствол липы на Большой улице и смотрел на улицу Дианы. Слева расположилась группа, состоявшая из мужчины, женщины и ребенка, последний плакал, и мать взяла его на руки. За ними, высунувшись из окна первого этажа, булочник разговаривал со своим подмастерьем, стоявшим снаружи, и расспрашивал его: не Жакмен ли каменотес тот мужчина, что только что стремительно прошел по улице. Наконец, на пороге появился кузнец, весь в копоти, но спину его сзади освещало пламя, бушевавшее в горне, в котором подмастерье продолжал раздувать мехи.

Вот что происходило на Большой улице. На улице Дианы не было никого, кроме главной группы. Лишь в конце ее появились два жандарма, которые делали обход на равнине в целях проверки прав на ношение оружия и, даже не подозревая о предстоящем им деле, медленно приближались к нам. Пробило час с четвертью.