Отрицание ночи - де Виган Дельфин

Я точно не знаю, в какой именно момент решила капитулировать, наверное, это произошло вместе с осознанием того, насколько мое писательство связано с мамой, с ее выдумками, фантазиями, с ее безумием, когда тяжесть бытия и боль вынуждали ее искать прибежища в собственном воображении.

Я попросила ее братьев и сестер поговорить со мной, рассказать мне о Люсиль. Я записала их истории, записала истории самых разных людей, знавших Люсиль и поведавших мне правду о нашей разоренной развеселой семейке. Я загрузила многочасовые интервью в компьютер и наслаждалась воспоминаниями, откровениями, молчанием, слезами, вздохами и смехом.

Я забрала у сестры мамины письма, дневники, рисунки, чтобы тщательно изучить их, проанализировать, обсосать, докопаться до сути. Я часами читала и перечитывала, пересматривала фотографии и видео, задавала одни и те же вопросы, разные вопросы.

Затем, подобно десяткам авторов, я попыталась создать книгу своей матери.

Уже больше часа Люсиль наблюдала за братьями, за их стремительными перемещениями – от земли к камням, от камней к деревьям, от деревьев снова к земле; они столпились вокруг какого-то насекомого, а вскоре к ним подоспели сестры, возбужденные и трепещущие, в надежде поближе увидеть мелкую, но удивительную божью тварь. «Вопят пронзительно, как будто их режут», – подумала тогда Люсиль, а Лизбет еще вдобавок скакала, точно козленок, в то время как Жюстин во все горло звала Люсиль поглазеть на диковинку. Люсиль в шелковом струящемся светлом платье и в чулочках, натянутых идеально, без единой складки, сидела нога на ногу и не двигалась с места. Люсиль ни на минуту не теряла из виду братьев, сестер и других детей, сбежавшихся на крики, но ни за что на свете не сократила бы расстояние, отделявшее ее скамейку от общего переполоха. Каждый четверг, без исключений, Лиана, многодетная мать, отправляла своих отпрысков играть в сквер – старшим она строго наказывала следить за младшими и ни в коем случае не возвращаться до двух часов. С визгом дети покидали квартирку на улице Мобеж, спускались вниз с шестого этажа, пересекали улицу Ламартин, затем улицу Рошешуар, прежде чем триумфально и выразительно ворваться в сквер – этих детей, примерно одного возраста, с разницей, может быть, в несколько месяцев, этих ангелочков со светлыми, почти платиновыми волосами, чистыми глазами, шумных и радостных, нельзя было не заметить. Тем временем Лиана ложилась на первую попавшуюся кровать и два часа в тишине спала крепким сном, восстанавливаясь после беременностей, родов, кормления грудью, беспокойных ночей, прерываемых слезами и кошмарами, стирки, уборки и бесконечной готовки.

Люсиль всегда устраивалась на одной и той же скамье – чуть в стороне, но достаточно близко от стратегической точки, где располагались качели и трапеции. Иногда она соглашалась поиграть вместе с другими детьми, иногда оставалась на своем наблюдательном посту, мысленно раскладывая по полочкам – она никогда не говорила, что именно, а только задумчиво тыкала пальцем в воздух. Люсиль раскладывала по полочкам звуки смеха, рыданий, поступки людей, шумы пейзажа, непрерывные движения мира…

Лиана снова забеременела – она ждала седьмого ребенка, а потом, наверное, завела бы восьмого и так далее, кто знает? Порой Люсиль задумывалась над тем, есть ли предел такой плодовитости, на которую сподобилась ее мать, до каких пор живот может наполняться и опустошаться, до каких пор Лиана будет производить своих обожаемых розовых гладеньких малышей?.. А временами девочке казалось, что каждой матери небеса посылают определенное число детей, и тело, исчерпав ресурс, теряет способность творить новые жизни. Сидя ровно посередине скамейки и болтая ногами, Люсиль размышляла о ребенке, рождение которого планировалось на ноябрь. О черном ребенке. Да-да, по вечерам, перед сном, в девичьей спальне – там разместили целых три кровати – Люсиль мечтала о черной сестричке, абсолютно черной, окончательно и бесповоротно черной, пухленькой и аппетитной, как кровяная колбаса, о сестричке, которую ни родители, ни братья и сестры не поймут, которая будет плакать и кричать без причины и которую, в конце концов, отдадут в полное распоряжение Люсиль. И тогда Люсиль, ненавидящая кукол, возьмет девочку под крыло, уложит с собой в кровать и, единственная на всем свете, успокоит. Про себя Люсиль решила, что ребенка надо назвать Макс, как мужа ее учительницы мадам Эстоке, водителя-дальнобойщика. Черный ребенок станет ее слушаться и защищать – вне зависимости от обстоятельств…

Крики Жюстин вернули девочку к реальности. Мило поджег насекомое, и оно сгорело меньше чем за секунду. Жюстин с ревом бросилась к Люсиль и уткнулась носом в ее колени. Старшая сестра погладила младшую по голове, но, заприметив на подоле своего платья длинную зеленую соплю, резко встала и отправила плаксу хорошенько высморкаться и вымыть лицо. Неудачный день. Малышка хотела показать Люсиль трупик насекомого – кусочек обгорелого панциря и частицы пепла. Люсиль подошла, шаркнула ногой и засыпала останки песком. Затем плюнула себе в ладонь, чтобы протереть пыльную сандалию. И, наконец, извлекла из кармана бумажный платок, вытерла сестре глаза и нос, взяла голову Жюстин в свои ладони и звонко чмокнула в кругленькую щечку, точь-в-точь как Лиана.

Вволю наплакавшись, Жюстин снова побежала к друзьям. Те уже придумали новую забаву и столпились вокруг Варфоломея, который громким голосом объявлял правила игры. Люсиль вернулась на свою излюбленную скамейку. Она наблюдала, как братья и сестры разбредались, а потом соединялись в одну большую гроздь. Время от времени дети напоминали осьминога, или медузу, или какого-то несуществующего зверя с несколькими головами. В этой постоянно изменяющейся субстанции, для которой Люсиль не могла придумать названия, но чьей частью она, несомненно, являлась – словно кольца червяка: даже если их разделить, все равно останутся фрагментами одного целого, – было что-то полностью захватывающее Люсиль, возвышающееся над ней.

В семье Люсиль считалась тихоней.

Но когда Лизбет или Варфоломей барабанили в дверь туалета, где старшая сестра частенько пряталась, чтобы спокойно почитать или насладиться одиночеством, она твердым голосом, исключающим возможность продолжения осады, приказывала: «Молчать!»

И все повиновались.

На песчаной дорожке при входе в сквер возникла мать Люсиль, свежая и прекрасная, с поднятой рукой. Каким-то необъяснимым образом Лиана притягивала к себе свет и отражала его. Может быть, благодаря светлым волосам или широкой улыбке. А может – благодаря жизнелюбию, вере в успех, умению делать ставки и ни за что не держаться слишком крепко. Дети гурьбою бросились к маме. Мило обнял ее, уцепился за юбку. Лиана засмеялась, певучим голосом несколько раз повторила: «Мои ангелочки».

Она пришла, чтобы отвести Люсиль на фотосессию.

Услышав об этом, дети загалдели, одни восторженно, другие – возмущенно. Мероприятие назначили несколько дней назад и теперь, перекрикивая собственных отпрысков, Лиана хвалила Люсиль за безукоризненный наряд и давала указания Лизбет: девочке надлежало искупать малышей, поставить кастрюлю с картошкой на огонь и дожидаться отца.

Люсиль схватила маму за руку, и они направились к метро.

Вот уже несколько месяцев Люсиль работала моделью. Она участвовала в дефиле по поводу выхода новой коллекции детской одежды дорогих марок «Император» и «Виржини», позировала для рекламы и модных рубрик разных газет. В прошлом году Лиана сказала Лизбет, что рождественский ужин и все подарки были оплачены благодаря деньгам за фотографии звезды-Люсиль на страницах «Marie Claire» и «Mon Tricot». Иногда братьев и сестер Люсиль тоже снимали, но она пользовалась самым большим спросом.

Она любила фотографироваться.

Несколькими месяцами ранее на стенах в метро появились огромные рекламные плакаты лейбла «Интекса», а на них крупным планом Люсиль – с убранными волосами, в красном свитере, большой палец поднят вверх и надпись: «Интекса – твоя краса». В тот же месяц все парижские школьники, включая одноклассников Люсиль, получили листовки с ее лицом.