Безлюдная долина - Яна Дубинянская

Потому что это было ужасно. Наверное, это была рыба, да, рыба, пусть. Но все-таки…

Мортань держал леску на вытянутой руке. Рыба уже не трепыхалась, она висела неподвижным мертвым грузом, да и сама она казалась бесформенным комком мертвой слизи. Дюваль заставил себя пристально посмотреть на нее, а потом усилием воли удержал дрожь, возникшую от сознания того, что он какое-то время находился в одной воде с подобным существом.

— Море мутирует, — сказал Мортань, прерывистыми движениями пальцев снимая рыбу с крючка. — Оно не хочет больше молчать. И этот процесс развивается все быстрее, по нарастающей, как на центрифуге. Сегодня — такие рыбы. А кто знает, что оно придумает завтра?

Дюваль скептически скривил губы.

— Вы неправы, Мишель. Делать из моря живое разумное существо — это попросту язычество. А что касается рыб… Вы бы лучше вспомнили фабрику сувениров в Ницце — это же сплошная химия. И совсем рядом.

Мишель Мортань собирался что-то ответить, но внезапно его устремленный на море взгляд остановился, лицо на глазах стала из смуглого смертельно-серым, неправдоподобно расширились зрачки, а брови мучительно изогнулись. С полуоткрытых для ответа губ сорвалось неслышно, как вздох:

— Так скоро…

Дюваль резко вскинул глаза. Он возник где-то на горизонте, но в ту же секунду был уже совсем рядом, ослепительно сверкающий, состоящий из одной лишь белой пены, неотвратимый и немыслимо-огромный — водный вал. Он катился по зеркальной поверхности моря, как колоссальное белое привидение — и в то же время совершенно реальный, и уже можно было различить отдельные завитки и узоры причудливого пенного кружева. В нескольких метрах от берега он вдруг вскинулся па дыбы, и из-под белого гребня во всей своей ужасной, сокрушающей силе возникла толща изумрудно-зеленой, испещренной синими прожилками воды.

Сначала была тишина. Потом — общий, выдержанный в одной тональности оглушительно-высокий крик. А уже после началась паника. Обезумевшие люди бежали, не разбивая направления, возвращались, лихорадочно хватали никому не нужные вещи, снова бежали, сталкивались, теряли друг друга…

И, наверное, никто даже не заметил, что, докатившись до линии прибоя, вал остановился. Замер, нависнув над пляжем немыслимой зыбкой стеной, отбросившей на песок полупрозрачную, колеблющуюся тень.

А. если и заметили, то это только усугубило ужас.

Мортань стоял под этой стеной неподвижно, как загипнотизированный. Тщетно Дюваль тянул его за руку и кричал что-то, тонувшее в гуле толпы. Он уже готов был, невзирая на возможное сопротивление, взвалить старика на плечи, по тут Мортань резко, как на плацу, повернулся. Его лицо, уже не страшное и не бледное, несло печать какого-то нечеловеческого возбуждения.

— Дюваль… Как все-таки хорошо, что ты оказался здесь. Ты был у меня лучшим… хотя это я был, а ты и сейчас, я знаю, самый лучший полицейский. Ты должен добраться до города и рассказать им все. Иди в научное общество… хотя в Вероньезе нет, конечно, ничего подобного…

Тогда в управление полиции. Я должен остаться, наблюдать, не упустить ничего. А ты — расскажи им! Ведь ты запомнил? Запомнил?!

Дюваль и сейчас ни секунды не верил в наивно-неправдоподобную теорию Мортаня. Но, слившись вместо, просьба друга и не подлежащий обсуждению приказ не оставляли места для колебаний. И он ответил твердо, прерывисто и нерушимо-надежно: — Запомнил.

Людей на пляже уже практически не было. Вся их огромная, колыхающаяся, тревожно-разноцветная масса переместилась выше и дальше от моря, туда, где проходила шоссейная дорога. И Дюваль, натянув втоптанные в песок майку и шорты, тоже устремился туда, обогнув на бегу семейство Валуа, которые все ещё суетились вокруг своей палатки.

Море людей, не менее разрушительное в своей силе, чем настоящее море, поглотило его. Счастливые владельцы автомобилей выкликивали баснословные цифры, но их никто не слушал, и изящные открытые кузова набивались, как корзины, бесплатными пассажирами. Штурмовать более скромные машины было труднее, но что может устоять перед всеохватывающим паническим ужасом? Подошел мирный, видимо, ещё ни о чем не осведомленный рейсовый автобус, и человеческий поток устремился к нему. Совсем близко к Дювалю блеснули смертельно испуганные глаза той миниатюрной брюнетки — слишком миниатюрной, чтобы быть в первых рядах. Не подключая к этому работу мысли, Дюваль подхватил её на руки и легко, как теннисный мячик, забросил на крышу автобуса. Он ещё успел заметить, как она приникла к этой крыше, ухватившись обеими руками за какую-то скобу.

В следующую секунду он лихорадочно искал пути в город для себя. Его внимание привлекли двое длинноволосых подростков на мотоциклах — у одного из них не заводился мотор. Дюваль кинулся туда. и, сбросив одного юнца на землю — даже не ударом, а просто несокрушимой силой резкого целенаправленного порыва — и мгновением позже он уже на бешеной скорости несся по автостраде.

Вероньез был карманным городком под самой Ниццей — не слишком фешенебельным, чтобы привлекать богатых курортников, не достаточно милым и солнечным, чтобы притягивать всех остальных. В этом городке все мало-мальски важные заведения располагались на одной улице — и управление полиции тоже.

Это были две смежные комнаты, примыкавшие к какому-то магазину. Дюваль вошел туда уверенно, стремительно, ни у кого не спрашивая разрешения.

— Я по поводу того, что произошло на Скалистом пляже.

Один из полицейских поднял взгляд от шашечной доски и махнул рукой.

— Мы уже все знаем.

Дюваль оперся обеими руками на стол, за которым сидели подтянутый седоусый старик — видимо, начальник, — и тщедушный юнец в очках, листающий какие-то бумаги.

— Мне есть, что сообщить. Я здесь по поручению Мишеля Мортаня — вы, именно вы, — кивнул он на старика, — должны его знать. Он был не так давно начальников криминальной полиции в Париже.

Старик покачал головой. Его лицо выражало скучающее, вежливое внимание. Мальчишка, сидевший рядом с ним, не поднимал головы от бумаг. Двое за шашечной доской возобновили прерванную на минуту его приходом партию.

И тогда Дюваль, нависнув над столом, на одном дыхании высказал все, что успел услышать от Мортаня, все то, во что он абсолютно не верил и не надеялся поверить когда-нибудь — не высказал с несокрушимой, как лавина, силой убеждения, бьющей из каждого слова, из каждой паузы и знака препинания.

После его слов воцарилась тишина, Потом её прервал глухой стук шашечного хода.

— Что вы намерены предпринять? — глухим, будто сорванным голосом спросил Дюваль.