Вечер на Хопре - М Загоскин

Бабьими сказками!! Вся кровь моя взволновалась, я затопал ногами, закричал - и если б этот вольнодумец Федот не ушел из моего кабинета, то непременно вцепился бы ему в бороду. Да и как было не взбеситься? Подумаешь, господи боже мой! Добро бы в Петербурге или в Москве, а то и в деревнях уж стали умничать! После всего сказанного мною читатель может себе пред ставить, желал ли я познакомиться с Иваном Алексеевичем Асановым; но никто, даже сам капитан-исправник, не брался привезти меня к нему в деревню, и я начинал терять уж всю надежду, как вдруг одним утром, проходя базарную площадь, увидел, что кто-то едет в дорожной коляске, глядь поближе - старинный мой приятель и сослуживец, Заруц- кий. Мы вскрикнули оба в один голос, экипаж остановился, Заруцкий из него выскочил, и пошли расспросы: - Откуда бог несет? - В деревню, к дяде. А ты как здесь? - По делам.

- Поедем вместе со мною. Я познакомлю тебя с дядюшкою, он старик предобрый. - Нет, милый, не могу; мне надобно много еще хлопотать по моему делу. - Поедем, братец, ведь это близехонько, верстах в два дцати отсюда, на Хопре... - Верстах в двадцати!.. На Хопре?.. А как зовут твоего дядю? - Иваном Алексеевичем... - Асановым?

- Да. - О! Если так... едем, мой друг! - Ты знаком с ним? - Нет, но я так много о нем наслышался... Подожди! Я сейчас заверну домой, возьму с собой узелок, прибегу назад, и катаем! Как сказано, так и сделано - через четверть часа я сидел уж подле Заруцкого в венской его коляске, которая, покачиваясь на гибких рессорах, понеслась, как из лука стрела, по кочкам и колеям проселочной дороги. Сначала ретивые кони рвались один перед другим; но, пробежав верст двадцать, стали призадумываться и наконец, поднявшись с трудом на крутую гору, пошли смиренным шагом. Вокруг нас виды были довольно приятные: с левой стороны расстилались золотистые поля, на которых кое-где разбросаны были запоздалые копны сжатого хлеба; с правой тянулся густой лес, и от времени до времени вдали, сквозь широкие просеки, светлелись голубоватые воды живописного Хопра. Пока усталые кони, идя шагом, отдыхали, Заруцкий рассказывал мне про настоящее свое житье-бытье, про сельские хлопоты, хозяйство и, наконец, про пламенную любовь свою к какой-то деревенской соседке, молодой вдовушке, которая,- говорил мой приятель, вздыхая и закуривая четвертую трубку,- поклялась уморить меня с тоски и до тех пор не давать решительного ответа, пока она не износит полдюжины черных платьев из какой-то фланели, видно казенной, потому что они другой год не могут износиться, и, верно, в огне не горят и в воде не тонут. Чтоб поразмыкать мое горе,-продолжал Заруцкий,-я вздумал съездить недельки на две погостить у моего дяди и очень рад, что встретился с тобою . - Да рад ли будет этому твой дядя? - прервал я. Мне весьма приятно с ним познакомиться, но, говорят, он такой нелюдим... - Да, он неохотно заводит новые знакомства, а особливо с нашими уездными дворянами. Они такие чопорные, считаются визитами, а он человек старый, любит покой и больно тяжел на подъем. Ты - дело другое, ты человек заезжий, а сверх того - старинный приятель и сослуживец его племянника, которого он любит, как сына родного; да, правда, и я его очень люблю. - Скажи, пожалуйста, что ему за радость жить в этой глуши? - У него есть на то свои причины. - А например? - Это целый роман, мой друг. Прежде всего надобно тебе сказать, что во время оно дядя мой, Иван Алексеевич Асанов, был человек бедный; он не мог даже и мечтать о наследстве, которое досталось ему после; и в самом деле, мог ли он думать, что четверо двоюродных братьев, два племянника и три племянницы умрут в одну неделю от чумы, которая в 1771 году пожаловала в Москву. Деревня, в которой живет теперь Иван Алексеевич, принадлежала месному помещику Глинскому, скупому, злому и, если верить изустным преданиям, настоящему разбойнику. У этого Глинского была дочь, прекрасная лицом, еще прекраснее душою. Не знаю, где и когда мой дядя с нею встретился, как познакомился с ее отцом, только дело в том, что он влюбился по уши в Софью Павловну-так звали дочь Глинского,-а на беду, и она его полюбила. Однажды на отъезжем поле, рыская вместе с отцом своей любезной за зайцами, дядя мой решился открыть ему свою душу. Глинский взбеленился, осыпал его ругательствами, назвал нищим и объявил, что если он когда-нибудь близко подъедет к его деревне, то он выпустит на него целую стаю гончих и затравит, как красного зверя. Дядя мой уехал в армию, дрался так, что Суворов прозвал его чудо-богатырем, и, проколотый навылет штыком в сражении с Огинским при Столовичах, на диво всей армии, остался жив, выздоровел, узнал, что ему упало с неба богатое наследство, поскакал в Сердобск; но было уже поздно. Софья Павловна, зачахнув с горя, давно покоилась на деревенском кладбище, а отец ее, спустя два месяца после ее смерти, сломил себе шею, травя волка. Дядя мой вышел в отставку, поклялся никогда не жениться, добился наконец, что ему продали эту деревню, и поселился в доме, где некогда жила его любезная. Господь не допустил меня быть мужем Софьи Павловны. Его святая воля! Но если мне не суждено было жить с нею на земле, так по крайней мере в земле-то я буду лежать вместе с нею . Так говорит всегда мой дядя, и вот уже скоро десять лет, как он живет безвыездно в этой деревне. - О! Да твой дядя человек преинтересный! - сказал я.Знаешь ли, мой друг, что если б он был помоложе, то я бы не советовал тебе рассказывать всем эту историю... в ней столько романического, что долго ли до беды: как раз найдется новая Софья Павловна, и если ты единственный его наследник... - Да, мой друг! Но дай бог, чтоб я во всю жизнь мою не вступал в это наследство! И один раз похоронить отца родного тяжело, а дважды на веку остаться сиротою - не приведи господи! Но вот, кажется... так точно! Версты три, не больше осталось. Видишь ли там вдали дубовую рощу?.. За нею тотчас господская усадьба; а вон выглядывает из-за вершин деревьев золоченый крест: это каменная церковь, построенная моим дядей над могилою Софьи Павловны. - Ах, боже мой! - прервал я, поглядев с ужасом вперед.Неужели мы спустимся в эту пропасть? - Постой! -закричал мой приятель.- В самом деле, лучше мы выйдем. Коляска остановилась, и, пока ямщик с слугою Заруцкого тормозили задние колеса, мы отправились потихоньку вперед. Поросший частым кустарником овраг, через который шла дорога, действительно походил на какую-то пропасть или ущелье, на дне которого журчал мутный поток. Чем ниже мы сходили, тем выше и утесистое становились его песчаные скаты; изрытая глубокими водопромоинами дорога, идя сначала прямо, вдруг круто поворачивая налево и, огибая небольшой бугор, опускалась к мосту, перекинутому через пропасть. Когда я взглянул назад, то мне показалось, что коляска, которая полегоньку стала съезжать вниз, висела над нашими головами. - Знаешь ли, мой друг,- сказал Заруцкий, указывая на бугор,- что этот холм хотя и не насыпной, а может назваться курганом: он весь составлен из могил. И подлинно, большая часть его была покрыта возвышениями, и кой-где видны еще были полусгнившие деревянные кресты. - Неужели это деревенское кладбище твоего дяди? спросил я. - Нет, мой друг, здесь похоронены убитые разбойниками. - Разбойниками? - повторил я, невольно поглядев вокруг себя. - Не пугайся,- продолжал мой приятель,- это было уже давно. В наше время и слуху нет о разбойниках, точно так же как о ведьмах, колдунах, мертвецах, домовых и всей этой адской сволочи, от которой в старину нашим предкам житья не было. - Ну, это еще бог знает,- сказал я сквозь зубы,- на разбойников есть земская полиция... - А на колдунов и мертвецов,- возразил мой приятель,есть управа, которую зовут просвещением. - Ох уж мне это просвещение! - прервал я почти с досадою.- Но дело не о том: как могли здесь придерживать ся разбойники? Разве тут была когда-нибудь большая доро га? Ведь по проселочным грабить некого. - Большая дорога отсюда в двух верстах. И вот что рассказывают старики об этом овраге: дедушка бывшего помещика деревни, в которую мы едем, держал у себя в дому разбойничью пристань. Это бы еще ничего, было время, что разбои, а особливо в наших пограничных губерниях, назывались удальством и молодечеством; но вот что было худо в дедушке покойного Глинского: говорят, что он был в дружбе с самим сатаною и, как знаменитый польский пан Твардовский, закабалил ему на веки веков свою душу. Разу меется, ему не было никакой нужды в деньгах: черт помогал ему находить клады и даже иногда шутки ради превращал для него кружки из репы и моркови в серебряные рублевики и золотые ефимки; но он любил для забавы, как на охоту, ездить на грабеж. Спуску никому не было: дворян и богатых купцов он залучал насильно к себе в гости, поил, кормил по целым суткам, а там бог весть что с ними было; только говорят, что кто из этих невольных гостей проезжал в одну околицу, тот уж никогда не выезжал в другую. С простыми людьми не церемонились: их резали на большой дороге и бросали в этот овраг. Впоследствии добрые люди, собрав их кости, похоронили на этом бугре. А так как прошел слух, будто бы каждый год ночью, на родительскую субботу, все эти покойники встают из могил и справляют сами по себе поминки, то это место, которое слыло прежде Волчьим оврагом, прозвано теперь Чертовым Беремищем. Все это я рассказал тебе кой-как, а надобно послушать моего дядюшку: вот уж если он примется рассказывать эти народные сказки и предания, так есть чего послушать. - Сказки! - повторил я с нетерпением. - Почему же сказки? Ох вы умницы! Слушай вас, так ничему верить не станешь.