Тёте плохо, выезжай - Эрнест Маринин

Саврасов поморщился. «Мешает…» Склонился к Ольге, рукой по голове погладил, вторую на лоб положил. Повернулась Ольга поудобнее, задышала ровно, бесшумно, в черный теплый сон ушла… Саврасов заблокировал ее и повернулся к тетке.

Глафира Алексеевна спала беспокойно. Дыхание прерывалось иногда стонущим всхлипом, судорожно подергивались руки. «Господи, что с нею стало!» Кожа рук – совсем старческая, сухая, чешуйчатая – ввалилась между резко выступившими жилами, синими и фиолетовыми, покрылась бурыми пятнами. В слабом свете затененной лампы пролегли по исхудалым предплечьям темные ложбины между костями и дряблыми мышцами. Черными ямами ввалились глаза и рот. Залегли под глазами желто-синие мешки…

Саврасов стиснул зубы и сглотнул слюну. «Долой эмоции! Они сейчас – враги. Ты – прибор, железо, медь, транзисторы. Ты не смотришь – регистрируешь».

Хорошо, что пациент отлично знаком, что не нужна была томительная начальная стадия, расспросы, выяснения, перекрестные вопросы для контроля искренности и безошибочности воспоминаний. Голова и руки помнят все предыдущие состояния, стадии перестройки организма, эту подысторию человека, которая так разительно отличается от фактов биографии и так тесно сплетена с ними…

Он задержал дыхание и легко опустил ладони на влажный от испарины лоб больной. Закрыл глаза и усилием воли вызвал знакомое напряжение в лобной части своего мозга. «Прежде всего – закрепить сон и выровнять дыхание. Снять боль – ее фон забивает ритмы органов». Это заняло минут десять. Пальцы как будто отделились, стали чужими, вернее, самостоятельными, не подчиняются контролю. «Хорошо, пусть сами, мозг сейчас только сбивает». Вот возникло в подушечках ощущение миллионов крошечных иголок – как в ноге, когда отсидишь… Он врастал в чужое тело, с каждой минутой все полнее воспринимая его.

Обследование заняло около часа. Саврасов не мог бы полностью, в деталях, описать свои ощущения, но главное отфильтровалось: множественные мелкие изменения во всех органах, не страшные сами по себе, но ясно говорящие о болезни. Следующий этап – локализация. Пальцы его заскользили по рукам, вдоль тела, приостановились в подреберье… желудок, печень… «Нет, здесь нет, снова к голове. Шире раздвинуть пальцы, нужна стереоскопичность. Вот оно!» В левом полушарии прощупывалась уплотненная ткань. Опухоль… пока небольшая, с вишневую косточку, еще четко ограниченная, неразмытая… «Успел, на этот раз успел… Но что это? Кто мешает?… Ольга просыпается? Да, тебе пора на смену, беги, быстро, потом проснешься, во дворе, ну!.. Ушла… – Он расслабился и перевел дух. – Пять минут паузы. Полностью отключиться…» Мир взвихрился и исчез в черном провале. Податливая блестящая чернота… Тьма.

Через пять минут проснулось сознание и пробудило тело. «Стоп. Все – не нужно. Главное – руки. Включить все нервы. Давление – двести. Вывести все контуры на резонансные частоты. Кожный потенциал – на максимум. Начали! Первый импульс – в четверть силы, пристрелочный. Попадание. Теперь можно сильнее. Еще, еще!»

Он не знал, что это – ультразвук, сверхвысокие частоты, волны гравитации, – но разве важно, что это? Оно работает – плавно нарастает частота импульсов, пальцы ищут резонанс. «Еще чуть выше – нет, много, назад, вот он! А теперь – всю мощность, слева и справа со сдвигом по фазе на полупериод…» Поверхность уплотнения начала оплывать. Пора подключать кровь. Плотнее блок сознания пациента, взять управление сердцем на себя, наращивать амплитуду… Ничего, хорошее сердце, для него это не перегрузка, мощней толчки, удары, так, так, так…» В опухоли появились резонансные колебания, размахи закритичные, разрываются клеточные оболочки, турбулентные вихри в плазме рвут ядра, лейкоциты подхватывают обломки, уносят – дальше, дальше, к фильтрам. «Теперь выводить на предельные режимы все – спинной мозг, костный мозг, селезенку, печень, почки…» Опухоль уменьшается, меняется ее собственная частота. «Быстро варьировать импульсы, не упускать резонансы… Усилить дыхание – телу нужен повышенный приток энергии… Хватит, там уже месиво, беспорядочная толчея, это лишь мешает лейкоцитам… Плавно выводить амплитуду до нуля… Сердцу тяжело – помочь, бегущую волну на сосуды. Тормозят известковые отложения – ничего, сейчас они затрещат, чуть больше размахи, вот так… начисто можно потом, завтра, а сейчас только самые крупные бляшки, расколоть их, изломать, пусть работают как абразив, наложить ультразвук… Хорошо, можно понемногу отключаться, только поддерживать поток крови, это уже ерунда, это можно и во сне, только не сбивать ритм, просто поддерживать, а самому спать, спать, пусть работает сторож в мозгу, пальцы на запястье, вполне достаточно, а я посплю, утомительное это все-таки дело – знахарство…»

Так он и заснул – улыбаясь слегка тому, что он молодец, хоть и простой малограмотный знахарь со степенью…

В пятом часу прибежала Ольга – прямо с «мануфактуры», не заходя домой. Саврасов отложил топор и распрямился.

– Здорово, сестрица! – сказал он, старательно напирая на «о».

– Здравствуй, Толик! – засмущалась Ольга.

«Отвыкла все-таки. Столько лет вместе, выросли в одной семье, тетю Глашу маманей звали (хоть ни ему, ни ей даже и не родня она – в войну взяла сирот), да и потом, когда взрослыми стали, связи не теряли, – а все же смущается. Смешная. Как будто профессорское звание и вправду занесло названого брата в заоблачные выси. Господи, когда же отучится наш народ от слепого чинопочитания!.. А может, права она? Может, я и в самом деле так отдалился? Да нет, ерунда. Вон и тетка заметила, смеется».

– Что это ты, Олюшка? Глянь, зарделась как – чисто невеста!

– Да ну вас! – в сердцах крикнула Ольга, рукой махнула и сама рассмеялась. – Ну, отвыкла малость, вот и смущаюсь. Да и не смущаюсь вовсе, просто рада! Ой, маманюшка, а ты что ж это вскочила? Докторша лежать велела, покой тебе нужен!

– Да что мне докторша-то? Вишь, придворный лекарь мой прибыл, он лучше знает, что мне нужно – покой ли, беспокойство или еще что. Да и за ним приглядеть надо, чтоб ногу себе не оттяпал, по сучкам тюкаючи. Чай, как профессором заделался, так вовсе дрова колоть разучился, ему, небось, доценты да ассистенты колют. А как сам ради гимнастики порубить дровишек удумает, так ему топор медсестра-блондиночка подает, в намордничке белом, верно, Анатоль Максимыч?…

Ольга – вся удивление: рот распахнула, что твои ворота, глазищи – и того шире, руками разводит, плечами пожимает.

– Ну Толик, ну чудодей! Мигом излечил! Да ведь она уж и ехидничать начала, маманюшка наша! Примета верная, теперь десять лет здоровая будет! Слушай, ты б и надо мной пошептал, а то больно часто сердце заходиться стало…

– Олюшка, – запела Глафира Алексеевна, – да оно у тебя с пятнадцати годков заходится, ну каждый раз просто заходится, как мужика ближе ста метров завидишь!

Но Ольга на шутку не отозвалась. Саврасов взглянул на нее внимательно, нахмурился.

– Да, Оленька, вижу. Послушаю тебя вечерком. Часам к восьми приходи. И Марьяшу захвати. Давно я ее не видел, надо бы поглядеть уж.

Ольга, подхватив авоську с батонами, пакетами и банкой салаки в томате, убежала за калитку. Саврасов поднял топор, выбрал из груды чурбачок посимпатичней, начал умащивать стоймя на колоде. Тетка привстала:

– Как ставишь, профессор?! Погляди, другой же стороной нужно… – и вдруг замерла, прислушиваясь к себе, лицо стало сперва растерянным, а потом зарозовело от смущения. – Ну бог с тобой, коли, как хочешь, а я сейчас… – и умчалась прямиком через малинник к серой будочке в огороде.

Саврасов улыбнулся. «Все нормально, организм самоочищается. Нужно вывести продукты распада, усталостные токсины… Да и вообще такая встряска каждый раз омолаживает тело, заставляет все системы работать четче и интенсивнее. Очень хорошо… Только вот и тетка стесняется. Неужели я вправду так отдалился? За своими личными и служебными хлопотами забыл…» Резко всколыхнулось беспокойство и стыд, он скривился и с силой обрушил топор на белый березовый чурбак, слегка присыпанный рыжими опилками. Со звоном полетели в стороны поленья, снова и снова поднимался топор и, ускоряясь, падал, росла горка дров…

Его отвлек посторонний звук. Он выпрямился, утирая пот со лба, и посмотрел в сторону улицы. В распахнутой калитке стояла, замерев на мгновение, незнакомая женщина – среднего роста, худощавая, волосы черные, гладкие. Светлый плащ, кофейная сумка. Поглядела на него с недоумением, сдвинула брови, решительно пошла к крыльцу. Простучала твердыми каблуками по дорожке, по ступенькам крыльца, потянулась к ручке двери.

– А вы к кому? – спросил Саврасов.

– К больной. Я – районный врач.

– А больной там нет.

– То есть как нет? Что, неужели скорая?… – на ее лице появилась искренняя тревога. – Надо же было мне сразу сообщить, она ведь нетранспортабельна!