Это было недавно, это было давно... - Владимир Кунин

К сожалению, все эти спектакли, которые Виталий Петрович обычно разыгрывал перед своими близкими и приятелями, в первую очередь были нужны ему самому, чтобы хоть на мгновение заглушить в себе рвущийся из печенки истерический крик:

— Идиот! Кретин! Ничтожество!!!

Обычно все это кончалось небольшим сердечным приступом.

Виталий Петрович уже давно многозначительно сосет валидол и так же многозначительно отмечает, что валидол уже не помогает. Он знает, что это спазм сосудов или еще чего-то. И Виталий Петрович пытается представить себе механику боли. Это он так пытлив и любознателен при любой болезни...

Если у него болит зуб, то он ясно представляет себе свой нервик, обязательно красненький, извивающийся, по-человечески раздраженный, какой-то очень нервный нервик, не слушающий ничьих увещеваний и уговоров, заранее убежденный, что ему уже ничто помочь не может. И поэтому со злобным удовольствием причиняющий боль зубу, челюсти, самому Виталию Петровичу и, следовательно, всем, кто его окружает.

Когда же болит сердце, Виталий Петрович очень четко видит, как у самого входа в левый желудочек (тут он каждый раз что-то путает...) толстая мягкая трубка, по которой течет кровь в сердце, сжимается. Но не до конца. Оставляя узенький проход. И вот эта борьба подступающей крови с почти закрытым отверстием, эта толстая труба, перетянутая, как сосиска, спазмом с морщинками у сжимающего кольца — очень его пугает.

Все остальное он представляет себе значительно хуже. Он знает только то, что если это отверстие хоть на секунду закроется вовсе, то он обязательно умрет. У Виталия Петровича уже несколько приятелей и знакомых умерли именно так.

Потом все говорили:

— Это был обычный вульгарный спазм. Окажись под руками...

И дальше перечислялось: валидол, нитроглицерин, шприц, телефон, жена — словом все, чего в этот момент под руками не было.

У Виталия Петровича же сердце болит так часто, что он даже малость привык к этому состоянию и приучил себя к мысли, что если что-нибудь с ним случится, то он не успеет этого понять. Не успеет испугаться. В конце концов, не боится же Виталий Петрович ежевечернего погружения в сон. А этот процесс, по его представлениям, очень похож на процесс умирания. Ну а засыпал Виталий Петрович всегда с удовольствием. Лишь бы это был именно такой процесс...

Он-то в своей жизни видел процессы и похуже. Там никаким сном и не пахло. И если когда-нибудь он освободит себя от пояснений к киножурналам и сочинениям дикторских текстов для коротких документальных фильмов и снова сможет писать, он напишет о том, что видел на войне, да и после, уже в мирное время... О том, что чувствовал в те мгновения и как открывал в себе и других остающихся в живых не подозреваемые доселе голубые высоты и черно-коричневые глубины!..

Это будут страшные, беспощадные описания. Они потребуют всего напряжения сил, мобилизации всей честности, полного пренебрежения условностями...

Пока он к этому не готов.

Пока он пишет тексты к киножурналам и сценарии к документальным фильмам. Так как он постоянно нуждается в деньгах, он берется за все, что ему предлагают. Обычно это — «нужная тема». Предлагают ее Виталию Петровичу как «единственному» автору, который сможет это сделать без осточертевшего всем барабанного треска, без чего-то там еще, и с целым рядом достоинств, присущих только Виталию Петровичу.

Это льстит. Он подписывает очередной договор, стараясь не думать, что эту тему предлагали уже многим сценаристам. И те от нее просто отказались...

А может быть, и не так... Может быть, ее предложили только одному Виталию Петровичу, заранее зная, что другие от нее откажутся.

Так Виталий Петрович становился правофланговым в четвертой шеренге... Какое-то время он мучился от зависти к первым трем шеренгам, капризничал и пытался доказать, что даже из такого, заранее предложенного материала можно сделать штуку интересную и толковую. Дескать, все зависит от того, КТО это будет делать!

Ну а потом, когда эта работенка заканчивалась, Виталий Петрович направо и налево выдавал давно придуманную остроту, что «из соснового полена невозможно высечь микеланджеловского Давида. Максимум — Буратино». В таких случаях коллеги вежливо поддакивали и ругали программы, установки, спецзаказы... Так сказать, бряцали кандалами на своих ловких ручках и быстрых ножках.

— Сбросить бы эти оковы современности, — восклицали они. — Вот тогда бы!..

«А что — тогда бы?.. — думал о коллегах Виталий Петрович. — Ни к чему они были б тогда. Им эти кандалы не мешают. Им с этими кандалами просто очень хорошо и удобно. Они их греют, питают и на плаву держат...»

И от мысли, что только он сам знает о своей непричастности к «этим», Виталию Петровичу становилось страшновато...

Вот недавно на него накричал один областной начальник. Не начальник Виталия Петровича (какой у писателя может быть начальник?), а просто — Начальник, которому показалось, что он может прикрикнуть на Виталия Петровича.

После того как в очередной раз вскрыли, обворовали «Запорожец» Виталия Петровича, он пошел в исполком узнать — когда же подойдет его очередь на гараж. Он уже несколько лет стоял в этой исполкомовской очереди.

— Чего вы шляетесь сюда по пустякам?! Вы что думаете, мы только вашими гаражами занимаемся?! Нечего сюда ходить! Подойдет очередь — вызовем!.. — громко прокричал начальник коммунального отдела.

— Почему вы позволяете себе разговаривать таким тоном? — задохнувшись, спросил его Виталий Петрович.

И услышал в ответ:

— А ну, быстренько закройте дверь с той стороны! Или мне милиционера вызвать?

Виталий Петрович сунул таблетку валидола под язык и пошел жаловаться. Но и председатель исполкома, и все его заместители были на совещании, и Виталию Петровичу ничего не оставалось делать, как неотомщенным и обруганным пойти домой.

По дороге он несколько раз вспоминал лицо этого начальника, его голос, и каждый раз Виталия Петровича передергивало от омерзения и униженности. Он клялся себе завтра же написать, пойти, объявить, призвать к ответу...

Но знал, что завтра он этого уже не сделает, что ни одна его угроза еще никого в жизни не испугала, потому что он ничего до конца в жизни не доделывает...

И еще. Тошно в этом самому себе признаваться каждый раз, но...

Вот ведь гадость-то! Он закончил службу в армии черт знает когда — в начале пятидесятых, а до сих пор ловит себя на том, что любой командный тон, от кого бы он ни исходил, подавляет его. Вызывает гнусное желание в чем-то оправдаться, чем-то доказать свою невиновность.

Но самое противное, что у Виталия Петровича в таких ситуациях сразу возникало стыдненькое желание: чтобы человек, который по каким-то причинам командно говорит, стал бы говорить с ним, Виталием Петровичем (именно с ним, в силу какой-то самому ему неведомой его исключительности), запросто. И когда такое происходило, Виталию Петровичу это отвратительно льстило, и он незаметно начинал подлаживаться к такому человеку. Незаметно для него и до отвращения заметно для самого себя. Самое ужасное, думал Виталий Петрович, что если этот человек не полный болван — то и ему это заметно. Тогда становилось совсем худо...

Но в таком постыдном состоянии Виталий Петрович обычно пребывал до определенного момента. Точнее — до НЕопределенного момента.

Действительно, Виталий Петрович и сам никогда не мог определить то мгновение, когда ему становилось вдруг на все наплевать, и он безобразно, стихийно начинал сопротивляться любой попытке разговаривать с ним командно!

Причем подавленность у него вовсе не проходила. Высвобождения не наступало. Происходило просто извержение бешеной, ненаправленной ярости, никого не пугающей, а только еще больше раздражающей людей против Виталия Петровича. В такие минуты он выкрикивал страшные слова не одному Ему, вызвавшему эту сладостную вспышку отчаяния и злобы, а тысячам, сотням тысяч, которые почему-то говорят КОМАНДНО и имеют право ставить людям оценки за их поведение...

С ним так бывало и в армии. Тогда его просто сажали на гауптвахту. Сейчас все сложнее и противнее. Виталий Петрович частенько подумывал о том, что если бы он не служил в армии больше семи лет — он теперь был бы во многом спокойнее и свободнее. Раскрепощенней во всем: дома, в делах, в отношениях с женщинами, с приятелями, ну и, конечно, с теми, кто говорит КОМАНДНО!

Он не знал — испытывают ли то же самое все, кто когда-либо служил в армии, но он готов был поручиться за то, что все, кто НЕ служил в армии, этого, к счастью, никогда не испытывали. Если, конечно, это не патологическое желание быть «подчиненным». Где-то он читал, что существует такая несимпатичная аномалийка. Кажется, она имеет какую-то грязноватую, болезненную основу.

Он даже хотел об этом написать, но потом подумал, что это может прозвучать изрядно вымученным, а он все еще непонятно чем зажат и написал бы не так, как нужно. И дал себе слово обязательно вернуться к этому. Потому что если ему, видимо, уже никогда не удастся избавить себя от такого унизительного состояния, то, написав об этом точно, глубоко и толково, он будет чувствовать себя хоть на время освобожденным от страха перед людьми, которые почему-то имеют право разговаривать КОМАНДНО...