Похмелье - Лайош Мештерхази

А ведь он только последовал примеру остальных. Участвовал в демонстрации, пел, выкрикивал что-то…

Да, но зачем понадобилось убивать ни в чем не повинных людей? Почему, ради чего, за что?… Он шел вместе с другими и пел, кричал, требовал; их зажали в узкую улочку, и если бы он даже не хотел этого, ему все равно ничего другого не оставалось. «Авоши убивают безоружных людей!» – взвизгнула какая-то женщина. Возможно, ей просто наступили на ногу, но началось что-то невообразимое; люди словно осатанели. С грузовика сбрасывали оружие. «Не давай себя в обиду, венгр!» Кто-то сунул ему в руки автомат со снаряженным магазином: «А ну, попробуй, пальни в воздух!» И уже со всех сторон слышались выстрелы. Толпа сразу поредела, и улица опустела. «Вот в тот дом, что на углу! Вход с другой улицы. Чердачное окно как раз выходит туда!» Только он повернулся, как его ранило. Он сделал еще шаг, но нога подвернулась, не выдержав тяжести его тела…

На время танцы прекратились. Кати поискала его глазами и испугалась, не найдя на прежнем месте. Как же она вся просияла, когда увидела его! Разгоряченная, она подсела к нему.

– Ничего не болит?

Они сжали друг другу руки и опустили глаза…

Вот так же Кати сидела у него на краю койки в те предрассветные часы. В белых клубах тумана занималась заря нового дня. Они держались за руки и молчали.

– Теперь в моих жилах течет твоя кровь!

Ему тяжело было даже шептать, и все же он сказал это. Вокруг него все словно качалось, и вместе с ним качалась и его койка, а в его жилах толчками переливалась кровь Кати. Затем пришла Нонаине, на ней был больничный халат, а на голове белая косынка. С нею вместе в палату зашел невысокий врач в очках. Они принесли кофе в термосе.

«Хотите еще?»

Кати сначала взглянула на нее, потом кивнула, а глаза Нонаине игриво поблескивали:

«Идемте, идемте-ка, любезнейший доктор! Я конфискую вашу кофеварку, конфискую и вашу комнату».

По ее виду не заметно было, что она не опала ночь; доктор же следовал за ней с кислой миной…

Он закрыл глаза. Вот и сейчас здесь, рядом сидит Кати, и они держатся за руки. Это приятно. За портьерой слышалось жужжание Нонаине:

– Шимпи? Ах, полно! Шимпи не занимается политикой… Знаешь, он говорит, что во всем Политехническом институте его меньше чем кого бы то ни было волнует чистка и проверка. – Она звонко рассмеялась. – Два года назад он вступил в Союз демократической молодежи, вступил и позабыл о нем. Однажды он организовал бал, в другой раз выступил с докладом о занятиях спортом в закрытом помещении. Списал все из какой-то брошюры. Его послали на две недели в Чехословакию. И чего он только не привез оттуда!… Мы только стояли, смотрели на его багаж, когда он приехал, и диву давались.

Пробило полночь. Все встали, пожелали друг другу счастливого Нового года, пропели гимн. Чей-то девичий голос сорвался, и все прослезились, не выдержали.

Потом подали сосиски и глинтвейн.

Вскоре кто-то начал отплясывать чардаш.

К ним несколько неуверенными шагами подошел парень, и снова, как вспугнутая пташка, выскользнула рука Кати из его руки…

Занимался ли он политикой? Разумеется, занимался… Ведь ему принадлежал этот мир целиком и полностью, так почему бы ему не заниматься политикой! И он отдавался ей. Он верил. Хотел хорошего… Не того, что произошло, а того, что могло бы быть… А впрочем, что могло бы быть?… Сейчас на праздник его приглашали домой, но он не поехал. Правда, у него и денег-то не было, да и поезда еще ходят нерегулярно. Его смущала раненая нога: не станут ли домашние коситься на его «геройскую славу»?! Мать писала ему: «Отца твоего грозились застрелить. Приехали на машине, стали ругаться: чего, дескать, работаете, когда кругом все бастуют? А отец им: у нас тут не бастуют, ведь гражданин хороший не даст потом хлебушка. На него – с ружьем. Кабы не твой младший брат, не было бы у тебя теперь отца. Он пристыдил их: на кого вы руку-то поднимаете? Старику шестьдесят семь лет, седой уж весь, он, мол, красноармейцем был в девятнадцатом, стыдитесь! Контрреволюционеры, летчики из Мадараша, студенты и всякий сброд…» Мать писала, как говорила: «стыдитес», «бастують»… Совсем примитивная женщина, плебейка…

Он не посмел поехать домой – вот правда! Не посмел поехать домой на праздники.

За портьерой Нонаине растолковывала:

– Пожалуй, смысла в этом немного было. Что верно, то верно. И все же… По крайней мере эти плебеи увидели, что с нами нельзя проделывать все что угодно. Кровь аристократа не простокваша. И мы не мужики, не лапотники-пастухи. Венгры – врожденные аристократы. По крайней мере они увидели это!

Вошла Кати; окружавшая его леденящая атмосфера растопилась в лучах ее любящих глаз. На влажном от танцев лбу жемчужинами сверкали росинки пота; лицо было бледно от бессонной ночи, но руки сухие и горячие. Через минуту ее снова пригласили танцевать… Хозяйка дома – она принадлежит всем.

– Бледная у тебя девочка, – посочувствовала мамаша Багоши. – И похудела что-то. Правда?

– Волнения! – Нонаине глубоко вздохнула. – Похудела, побледнела и немного… скисла. Мне не нравится… Меня никогда не тревожили ее сердечные переживания – это ее дело. Однако на этот раз…

Ему хотелось бы встать, вернуться на прежнее место, чтобы не услышать невольно того, что не предназначалось для его ушей. Но словно парализованный, в состоянии полной апатии он остался пригвожденным к креслу.

– И даже не из-за его родителей, – продолжала Нонаине. – Не из-за того, что свекровь вместо приветствия говорила бы своей невестке «Целую ручку». Разве мы можем знать в нынешние времена, какой брак можно считать удачным?… Все становятся демократами… Дело не только в этом…– Врач сказал, что у него срастаются сухожилия и он на всю жизнь останется хромым. Что же ей, связать свою судьбу с калекой?

Он готов был вскочить, выбежать к ним и бросить им в лицо, да, прокричать им в лицо то, что он судорожно твердил по ночам, сгорая в огне лихорадки: «Ну, а если я и буду хромать? А если бы мне отняли всю ногу?! Все равно мне не пришлось бы идти с сумой на улицу! Сейчас уже не тот мир!»

Сейчас уже не тот мир… Но он-то чего хочет от этого «уже не того мира»?!

– Знаешь, я не трогаю Кати, не вмешиваюсь в ее дела – словом, не трогаю… Иногда, правда, как бы невзначай я все же высказываю ей свои мысли… И мне удалось заронить в ее душу червячок сомнения. Но я ничего не запрещаю ей, не спорю, не ссорюсь с ней, зачем подливать масло в огонь?… Зато летом мы поедем на виллу к моей племяннице, на Балатон. И Шим-пи будет там…

Шимпи в этот момент забежал на зимнюю веранду за вином и услышал свое имя.

– Что такое? Обо мне сплетничаете? Дамы знают свое дело!

– Знают, знают… Ах ты злодей! Ведь не собираешься же ты записать нас в старые девы?… Ты даже еще ни разу не пригласил меня танцевать!

– О-о! Прошу прощения! Я сию минуту искуплю свою вину!

Мамаша Багоши льстиво затараторила:

– Подождите, Шимпи! Я кое-что слышала о вашей расторопности. А ну-ка, признайтесь, сколько вы заработали на этих кошутовских гербах?

– Прошу прощения! Тайна коммерции.

– А все же?

– Не так уж много. Возможно, март принесет побольше.

– Март? Вы думаете, что в марте снова…

– Ну нет. Этого я не думаю. Но март, изволите ли видеть, это патриотический месяц…

Обе женщины заливисто рассмеялись,

– Шимпи поистине неотразим!

Втроем они прошли мимо него. Нонаине, заметив его, на мгновение опешила: он мог что-нибудь услышать… Но нет, не может быть, портьера ведь плотная. И она кокетливо сделала знак рукой:

– Эй, внимание! Эй! Остановите музыку!… В полночь мы не поздравили нашего героя! – Нонаине, видно, тоже была навеселе. Чокнувшись с ним, она, воркуя, прибавила: – Вы ведь позволите вас поцеловать? Кати, не ревнуй к своей старой матери! Он сражался за нас, проливал за нас кровь!…

Какой аромат исходил от нее, какой чудесный, свежий аромат…

Опьянение началось, собственно говоря, с глинтвейна. Затем они уже до утра без разбора пили все что попало. Цайя свалился, как подгнившее гигантское дерево. Шимпи пришлось перетащить его на диван. В перерывах между музыкой в комнату доносился его храп. Перерывы эти становились все продолжительнее. Потом решили: те, кто далеко живет, останутся ночевать.

Тут он вспомнил, что утром, в половине одиннадцатого, к нему должен прийти врач – это особая любезность с его стороны: в первый день нового года навестить пациента и провести сеанс лечебной гимнастики для его больной ноги.

– Но как же быть?… – Нонаине выглядела усталой и раздраженной. – Кто же пойдет с вами?

– Никто. Спасибо. Мне не нужно провожатого. Да вы не беспокойтесь! Я уже выходил один на улицу.

– Что ж, тогда хорошо… Только потом, смотрите… Однако хоть до трамвая вас кто-нибудь проводит. – Она громко позвала: – Шимли! Габор! Шани!