Окаянный талант - Виталий Гладкий

– А… чего там жалеть? Найдем и у себя хорошего мазилу… знаю одного. Он сколько хошь патретов намалюет. За медную полушку. А этому… Кнеллеру мы целый кошель серебра насыпали.

– Его работа того стоит!

– Кто бы спорил… Мин херц, может, заглянем в наш любимый трактир? В горле пересохло, пока ждал.

– Уже поздно. Трактир закрыт.

– Обижаешь… – Алексашка звонко хохотнул. – Я настоятельно попросил, чтобы нас подождали. Там как раз гуляет плотник Гарри Кист и его друзья из Саардама. Все наши хорошие знакомые. Завтра у них какой-то праздник намечается. Тебя звали…

– Что же ты раньше не сказал?! Ходу, Алексашка, ходу!

Две высокие фигуры московитов быстро растворились в темноте, кое-где подсвеченной уличными фонарями. Вслед им, торопливо семеня короткими ножками, тенью метнулся человек, который до этого шел за Петром и Меншиковым крадучись и прячась за домами. Его башмаки обмотаны тряпьем, поэтому шаг бесшумен.

Небо прояснилось, и на Амстердам из космических глубин посыпался звездный дождь…

1725 год, январь месяц, Санкт-Петербург. Царю Петру Алексеевичу сильно неможется. Морозный зимний вечер. Царские палаты. За окнами вьюжит. Свечи у ложа самодержца горят слабо и чадят.

Александр Данилович Меншиков, не смыкавший глаз уже третьи сутки, с тревогой и душевным смятеньем думает: «Не к добру… Ох, не к добру… Черный дым над свечой – тяжелая болезнь… намедни ведунья Малашка сказывала дворовым по секрету. Ведьма! Надо приказать, чтобы взяли ее в Тайную Канцелярию. Пущай поспрашивают, не она ли порчу на государя навела. А если не она, то кто?»

– Данилыч… – Голос Петра слаб и невыразителен. – Данилыч, ты слышишь?

– Слышу, государь. Я рядом.

– Испить бы чего… Сушит…

– Вот… морс. Вкусный. Государыня сама готовила… Может, лекаря кликнуть? Они тут все… – Меншиков кивком головы указывает на входную дверь. – И почти весь двор.

– Воронье… воронье! Уже слетелись… Поживу чуют… Но мы еще поборемся. Поборемся! Верно, Данилыч?

– Мин херц, кто бы сомневался?

– Сон мне все время снится… Страшный сон… – Петр судорожно сглатывает. – Помнишь парсуну, которую малевал Кнеллер… ту, что я оставил масонам?

– Помню, государь, как не помнить, – отвечает Меншиков, но в его голосе не чувствуется уверенности.

– Надо ее вернуть… Обязательно! Если потребуют – дай им денег. Сколько попросят. Дай! Но парсуна должна быть в России. Я хочу ее видеть.

– Распоряжусь… завтра, мин херц, с утра пораньше. На дворе уже ночь.

– Сегодня! Немедленно! Пошли надежного, исполнительного человека. И Лакосту[3]. У него среди масонов много единоверцев… они должны бы поспособствовать.

Недоумевающий Меншиков согласно кивает, вслушиваясь в тихий голос Петра Алексеевича. Он пребывает в тихом отчаянии.

Удалой и разухабистый денщик Алексашка, в юности промышлявший в Москве пирогами, давно остался в прошлом. Возле ложа тяжело больного самодержца российского сидит светлейший Святого Римского и Российского государства князь и герцог Ижорский; в Дубровне, Горы-Горках и в Почепе граф, наследный господин Аринибургский и Батуринский, его императорского величества всероссийского над войсками командующий генералиссимус, верховный тайный действительный советник, государственной Военной коллегии президент, генерал-губернатор губернии Санкт-Петербургской, подполковник Преображенской лейб-гвардии, полковник над тремя полками, капитан компании бомбардирской, от флота всероссийского вице-адмирал белого флага, кавалер орденов Святого апостола Андрея, датского Слона, польского Белого и прусского Черного орлов и св. Александра Невского кавалер Александр Данилович Меншиков.

В течение сорока лет Александр Данилович был преданным сподвижником и другом своего государя. Из докладов лекарей он знает, что дела Петра Алексеевича очень плохи, и хитрый изворотливый ум светлейшего князя уже составляет планы на будущее, если… тьху, тьху!… государь почиет в бозе.

В этих выкладках нет места капризу больного Петра – никчемная парсуна, что хранится в Амстердаме… дай Бог памяти, какая именно, вещие сны, масоны… бред! Сейчас не до этого. Но Меншиков всегда отличался исполнительностью. Он встает и быстрым шагом покидает опочивальню государя. Его место тут же занимает один из лекарей-иностранцев.

Обессиленный разговором царь отворачивается от чадящих свечей и забывается тяжелым сном, полным кровавых кошмаров, которым несть числа. Но главное место в видениях занимает портрет, который он, согласно уставу масонов, обязан был оставить масонской ложе как залог своей души.

Ему видится, будто он раздвоился, вылетел из тела бесплотной тенью и парит под потолком над ложем. Через разрисованные морозными узорами окно, словно и нет преграды в виде толстого венецианского стекла, в опочивальню проникают скользкие омерзительные щупальца и присасываются к его груди. В отчаянии он птицей бросается вниз, чтобы оборвать их, но его бесплотный образ не имеет ни силы, ни веса.

Тогда он обращает взор на неведомую тварь за окном, высасывающую его жизненные силы. И с ужасом видит ту самую парсуну, которую нарисовал придворный художник Вильгельма Оранского, талантливый Готфрид Кнеллер. Юное лицо Петра искажено мукой и деформировано; плавящиеся от незримого огня краски парсуны плывут вниз, образуя наросты, формирующие длинные пустотелые щупальца, по которым толчками, соответствующими сердечному ритму, откачивается ихор[4].

Стараясь вырваться из объятий кошмара, Петр конвульсивно подергивает руками и пытается кричать. Но его голос настолько тих и слаб, что дремлющий лекарь-иностранец не слышит и не приходит ему на помощь.

И самодержец российский снова проваливается в пучину мерзких и невероятно живых сновидений…

28 января 1725 года, в начале шестого утра, государя российского Петра I Великого не стало. Почерневший от горя Меншиков выходит на улицу и подставляет заплаканное лицо ледяной пороше.

Миновав кордоны из солдат Преображенского полка, во двор въезжает фельдъегерская кибитка, запряженная взмыленными лошадьми. Из нее вываливается изрядно замерзший генерал-прокурор Сената граф Павел Иванович Ягужинский.

Увидев Меншикова, он кисло морщится, но тут же, оставив свои мысли при себе, едва не бегом направляется к светлейшему князю.

– Не отдали… сволочи, – хрипит он простуженным голосом после короткого кивка головой, что должно изображать уважительный поклон; красное от мороза лицо Ягужинского выражает полное отчаяние. – Не уговорил. Ни на какие деньги не соглашаются… Даже слушать не захотели. И шут Лакоста не помог. В ногах у главного раввина валялся, слезно просил… выгнали вон.