Восстание - Ливиу Ребряну

Когда суматоха несколько улеглась, Юга вышел из вагона, с трудом раздобыл пролетку и приказал отвезти себя домой, на улицу Арджинтарь. Экипаж загрохотал по широкой, грязной и шумной Каля Гривицей, по обеим сторонам которой впритык шли лавки и лавчонки. В дверях торчали продавцы и зазывалы, они рьяно уговаривали колеблющихся прохожих, пытаясь во что бы то ни стало затащить их внутрь. На этой же улице скучились десятки грязных, неудобных, но довольно дорогих гостиниц, постоялых дворов и харчевен, широко открытых для бесконечных потоков пассажиров, которые Северный вокзал денно и нощно вливал в столицу. На широких тротуарах суетилась по-восточному пестрая толпа: рабочие, служащие, крестьяне, жмущиеся стадом, как испуганные овцы, служанки в национальных венгерских нарядах, тщедушные солдаты, подозрительные девицы с ярко накрашенными лицами, строящие глазки всем встречным мужчинам, дурачащиеся, толкающие прохожих, ученики ремесленных училищ и гимназисты, болгары, продавцы прохладительных напитков с оловянными бубенцами на кувшинах, турки, торгующие тянучками и нугой…

Пока пролетка катилась по булыжной мостовой, Григоре Юга, как всегда, когда он возвращался из имения в Бухарест, с какой-то робостью рассматривал людской муравейник, кишащий на шумных улицах. После тихой жизни в поместье лихорадочная городская сутолока утомляла и удручала его, в особенности на первых порах, пока он к ней не привыкал.

На бульваре Колця, не доезжая до Арджинтари, одна из лошадей поскользнулась и упала. Извозчик разразился проклятиями и принялся стегать ее кнутом, но, увидев, что это не помогает, спрыгнул с козел и стал выпрягать… До дома оставалось не больше ста метров, поэтому Юга слез с пролетки, расплатился и пошел пешком.

Второй дом на улице Арджинтарь принадлежал ему, вернее, Надине, его жене. От монументальных ворот тянулась металлическая решетка с позолоченными остриями наконечников. Перед домом был разбит тщательно ухоженный сад с цветочными клумбами и дорожками, посыпанными гравием. Двухэтажный дом обращал внимание прохожих своим крикливым убранством, и в первую очередь лестницей красного мрамора, над которой нависала огромная раковина из блестящего стекла.

Войдя во двор, Григоре Юга увидел на лестничной площадке высокого, белокурого молодого человека, о чем-то говорившего со слугами.

Лакей, выряженный в нелепую ливрею (выдумка Надины), побежал навстречу хозяину и доложил, что незнакомец приехал из Трансильвании{4} и наведывается к ним уже не первый раз, разыскивая господина Гогу. Молодой человек спустился по ступенькам и направился к Юге, а как только лакей унес саквояж хозяина, снял шляпу и смущенно пробормотал:

— Разрешите представиться — Титу Херделя, поэт…

Григоре удивленно улыбнулся, и эта улыбка еще больше смутила гостя. Его твердый, высокий воротник был повязан голубым в белую крапинку бантом. Он переложил шляпу в левую руку, безуспешно пытаясь улыбнуться в ответ. После короткого молчания, показавшегося ему вечностью, Херделя собрался с духом, неуверенно надел шляпу, словно не зная, вежливо ли он поступает, и продолжал взволнованным голосом:

— Извините, сударь, за то, что застали меня здесь, у вас, но меня настоятельно приглашал сюда еще этим летом, то есть месяца два тому назад, господин депутат Гогу Ионеску, когда он находился на водах в Сынджеоерзе, в Трансильвании…

— В Трансильвании, вы говорите? — заинтересованно переспросил Григоре.

Приободрившийся собеседник поспешно подтвердил:

— Да, да, в Трансильвании… Я даже могу добавить, что мы с господином депутатом до некоторой степени в родстве, потому что, не знаю, известно ли вам это… моя сестра Лаура замужем за священником Джеордже Пинтя из Сэтмара, а сестра Джеордже — жена господина депутата Ионеску.

— Ах, вот оно что! — тепло воскликнул Юга и крепко пожал руку нового знакомого. — Очень приятно!.. Но раз так, то мы с вами тоже до какой-то степени в родстве, как вы изволили выразиться, ибо моя супруга — сестра Гогу Ионеску.

Титу Херделя, улыбаясь, кивнул головой. Все родственные отношения были ему хорошо известны. Он уже несколько раз заходил сюда в поисках Гогу Ионеску и разузнал у слуг все, даже с излишними подробностями.

Григоре понравилась скромная внешность молодого Хердели, и в особенности его застенчивость, которую тот тщетно пытался скрыть. Ведь и он сам был или, во всяком случае, считал себя таким же беззащитным, когда сталкивался с непредвиденными обстоятельствами. Он взял Титу под руку, как старого друга, и предложил:

— Раз уж мы встретились, зайдемте ко мне наверх, посидим, побеседуем.

Титу покраснел от удовольствия.

Они поднялись по ступенькам до площадки, над которой нависала раковина. Здесь Григоре задержался, чтобы сообщить новому знакомому, кому принадлежит дом, а главное, объяснить, что он не несет никакой ответственности за все безвкусные архитектурные украшения. Здание состояло, по существу, из двух совершенно изолированных строений, лишенных, однако, отдельных боковых входов и объединенных общим фасадом с одной парадной дверью. Тесть Григоре, построивший дом лет десять назад, пожелал во что бы то ни стало снабдить его монументальной лестницей из красного мрамора, увенчанной огромной раковиной, точь-в-точь как у Набоба, хотя дворец, — как называл старик свой новый дом, — был предназначен двум его отпрыскам, когда тем придет время вить свое гнездышко. А вот теперь Надина, жена Григоре, жалуется и обвиняет старика в том, что он выстроил дом таким образом нарочно, чтобы всем живущим удобнее было непрерывно шпионить друг за другом. Огромная дубовая дверь, покрытая железной вязью, на вид объединяла здание, но в действительности разделяла его: правая створка вела во владения Гогу Ионеску, а левая, широко распахнутая сейчас лакеем, — в покои Надины.

— Моя жена уже три месяца за границей, и весь дом пересыпан нафталином, — продолжал Юга, провожая своего гостя через холл на второй этаж, где Григоре временно устроили спальню, в которой он располагался всякий раз, когда приезжал в Бухарест в отсутствие Надины. — А кроме того, я становлюсь столичным жителем лишь на зиму, да и то с перебоями. Все остальное время провожу в деревне, не только потому, что это необходимо, но и потому, что там я себя чувствую лучше, чем где-либо. А вот моя жена ненавидит деревню в такой же мере, в какой я не переношу города. Присаживайтесь, прошу вас! Вы уж меня извините, но, пока мы беседуем, я приведу себя немного в порядок. Сейчас половина второго, а в три часа я должен встретиться с одним хлеботорговцем. Только-только успею зайти в ресторан перекусить.

Титу Херделя тут же обстоятельно рассказал, что вот уже почти месяц, как он приехал в столицу, питая большие надежды на помощь Гогу Ионеску. Тот посулил устроить его в редакцию газеты и таким образом дать ему возможность осуществить заветную мечту — посвятить себя литературе. Но в Бухаресте Титу ждало горькое разочарование — Гогу Ионеску укатил за границу. Хуже всего то, что время проходит, а он уже истратил более трети той скромной суммы, которую привез из дому. Теперь он боится, что в бесплодном ожидании проест и остальные деньги, так и не сумев нигде пристроиться и в конце концов окажется нищим на чужбине.

— Мне бы не хотелось разрушать ваши иллюзии, — заметил успевший привести себя в порядок Григоре, — но мой милейший шурин не совсем то лицо, на которое можно возлагать серьезные надежды. Он человек симпатичный и душевный, но несколько ленив и пассивен, вот если бы за него взялась жена, он, быть может, что-нибудь и предпринял. Лишь она одна обладает чудесным даром пробуждать его дремлющую энергию.

Херделя на какую-то долю секунды испугался, но тут же вновь воспрянул духом.

— Раз так, то у меня еще остается искорка надежды. Этим летом моя родственница отнеслась ко мне на редкость благосклонно.

— Надеюсь, что не слишком, — улыбнулся Юга. — Гогу ревнив, как турок, и способен выслать вас из страны, если ему покажется, что…

Необыкновенная красота Еуджении еще летом произвела на Титу огромное впечатление, и он лелеял мечту, что когда-нибудь она упадет к нему в объятия, покоренная его стихами. Но даже сама мысль использовать чувства любимой женщины ради достижения каких-либо материальных выгод показалась Титу до того постыдной, что он побледнел как полотно. Григоре заметил огорчение гостя и постарался его успокоить.

— Вы наивны, мой друг, и я очень боюсь, что здесь вам не удастся сделать карьеру. В наши дни для того, чтобы выдвинуться, необходимы бесцеремонность, цинизм, наглость. Люди совестливые и щепетильные неизбежно будут стерты с лица земли теми, кому подобные романтические сантименты неведомы даже понаслышке.

Собравшись уходить, Григоре взял портфель и прибавил уже совсем другим тоном: