Диброва Владимир. Рассказы - Владимир Диброва

Я налил себе вина и поднялся за Алексом на второй этаж. Дом у Алекса был не новый, но и не старый. В нем было все, что нужно, но как-то уж очень по минимуму. Конечно, нечего сравнивать с моей двухкомнатной хрущобой, но по их стандартам очень скромно. Особенно если исходить из тех семидесяти тысяч, которые он должен зарабатывать в год. А то и больше. На то он и владелец хоть небольшого, но собственного бизнеса. Надо у него спросить. Из краеведческого любопытства.

Кто-то окликнул нас сзади. Я обернулся и увидел Владимира Савчука. Алекс познакомил нас и ушел к гостям. Старик хорошо сохранился. Гладкая кожа, ясный взгляд, прямая спина. У нас он если бы и дожил до семидесяти, плюс-сколько-там-ему, то не в такой форме.

Узнав, откуда я, начал разговор на украинском, потом время от времени вставлял русские слова и целые выражения, затем полностью перешел на русский. А когда я, чтобы подыграть ветерану, сделал то же самое, он снова, наверное незаметно для самого себя, перешел на украинский. Я похвалил его украинский и спросил, где он на нем разговаривает. «Наверное, в Украинском землячестве?» Савчук ответил, что в начале пятидесятых заходил к местным украинцам, но когда они узнали, что он служил в РОА, то не захотели иметь с ним дело.

Я сказал, что слышал от Алекса его историю и хотел бы расспросить его самого.

— О чем?

— О деталях. О том, чего не прочтешь в книгах. О том, как все было на самом деле.

— Зачем это вам?

— Просто так.

— Просто так не бывает.

Сказав это, старик сделал движение в сторону лестницы.

Я скороговоркой принялся объяснять ему ценность каждой отдельно взятой жизни. Бесценность знания, без которого мы — слепые. Ведь за любой биографией стоит трагичность истории. Которую от нас скрывали. Поэтому наша задача — узнать о ней.

— Зачем?

— Чтобы знать!

— Для чего?

— Чтоб гордиться!

— Чем? Что нас окружили? Или тем, что я убегал?

— Но ведь у вас не было выбора! В этом-то и состоит трагедия! Маленького человека. Который всегда становится жертвой. Попадает меж жерновов истории! Потому что…

— Выбор всегда есть, — вдруг оборвал он меня так, словно что-то вспомнил.

Я замолчал, потому что понял — старик сейчас может рассказать мне то, чего я не успел услышать от своих родителей.

Но он лишь впал в задумчивость.

— Вы говорили, — напомнил я, — о выборе.

— Да, — сказал он, — да. Я стоял от них в трех шагах. Слышал, как они разговаривают. Но они меня не видели. Я был в тени. Потом, когда они повернулись ко мне спиной, я побежал. Тогда я не думал, что делаю выбор. Я просто драпал. И это все изменило.

Он долго молчал, а я ждал продолжения.

— Иначе ничего бы не было, — сказал он, и тут его позвали.

Я допил вино и, не прощаясь, вышел из дома. Завтра в семь утра мне надо быть в аэропорту.

— Подождите! — крикнул мне с лужайки отец Алекса.

Я подошел к нему

— Простите, а как вас зовут? Вы говорили, но, знаете, память уже не та…

— Алексей.

— А по отчеству?

— Владимирович.

— А фамилия?

— Савченко.

Старик наклонил голову, словно всматривался внутрь колодца. Прошло несколько секунд, прежде чем он что-то там разглядел.

— Я понимаю… — выдохнул он, ушел в дом и закрыл за собой дверь.

1999

Каленик

В самом начале восьмидесятых два украинца, два Игоря, познакомились в Москве. На третий день они переходят на родной язык и даже при случае цитируют Григора Тютюнника. Оба — преподаватели английского языка и приехали на курсы повышения квалификации, их поселили в одном из новых домов на окраине Москвы. Дом переоборудовали под общежитие и в каждую комнату поставили от двух до четырех кроватей.

Старший Игорь — родом из Кировоградской области, младший — киевлянин. На последнем курсе университета он перевел для журнала американский рассказ, а отец поспособствовал с опубликованием.

— Нет! — Старший Игорь, тот, что из Кировоградской области, сидит на кровати в цветастых просторных трусах. — Молодец, Григор! Они ж у него все как живые! Я ж их всех знаю! Ни на грош не соврал! Нет, жива еще нация! Как ни кастрировали нас, как ни размалывали! Вот это писатель! «Уточку» помнишь? Написал — как припечатал. Вот и моя мать так же… Завтра пойду закуплю лимонов. Или как правильно по-украински? Цитринов? Цитрин? Одним словом, куплю и отошлю. Они от давления помогают… Нет, не умрет, не поляжет! Маринка, дочка, пусть хоть немного подрастет, сейчас ей восемь месяцев и двадцать… какое сегодня число? Семнадцатое? Значит, ровно восемь месяцев и двадцать шесть дней. А уже ходить рвется. Будет она у меня Григора знать наизусть! И Стефаника и Шекспира. Что улыбаешься? Будет, будет!.. А с чего он, Григор, повесился, что там у вас в Киеве об этом говорят?

По ночам он храпит. Словно курган-могила вздымается под одеялом его живот. Сначала слышно, как оттуда выруливают бомбардировщики, потом стая слонов гонится за перепуганной курицей, и в конце булькают акваланги. На улице пританцовывает, чтоб согреться, и тарабанит в дверь ловелас-преподаватель из Куйбышева. Его не впускает злая дежурная. Делает вид, что спит. Попила, мол, чаек, зачиталась журналом «Здоровье» и задремала.

В шесть утра просыпается старший Игорь. Побрившись, он обливается у тумбочки одеколоном и бредет на кухню завтракать булкой с маслом. Услышав, что кто-то спустил в туалете воду, сгребает крошки, закругляется и отправляется в библиотеку.

Игорь-киевлянин тоже не спит — его тошнит от запаха одеколона. Он надевает свитер, выскакивает на балкон и машет вокруг себя руками. Вот из подъезда выползает его земляк. Двигается он словно дирижабль — медленно и осторожно, не торопясь переставляет короткие мощные ноги.

— Тоже мне, Игорь… — злится киевлянин. — Каленик ты!

Он сплевывает, следит за полетом слюны, которая, вместо того чтобы превратиться в шарик, на уровне третьего этажа рассыпается, не достигнув цели.

— Кал-леник!

В тот момент, когда старший Игорь добирается наконец до угла улицы, над крышей универмага появляется солнце. Там вчера «выбросили» финские куртки. Через полчаса остались только самые маленькие и самые большие размеры. Преподаватели, как только узнали, сразу побежали занимать очередь, и не только для себя, но и для коллег. Все они съехались из разных мест — из Свердловска, Калинина, Фрунзе, Жданова и Ленинабада.

Вечерами они собираются на кухне. Тот, кому пришли деньги, угощает компанию. Сплетаются чинные разговоры.

— А вы чем занимаетесь? А вы? А вы?

Диссертации, жизнь факультета, методические указания, загранпоездки.

После того как бутылка допита, кто-нибудь обязательно приносит новую, из собственных запасов. Все щедро делятся, кто чем богат, и сообщают новости.

Кому-то жена передала с проводником рыбину.

Этот познакомился в метро с девушкой.

Тот соображает, как бы смотаться на недельку домой.

Находят и обсуждают общих знакомых.

— Михайлов? А кто же он, по-вашему?

— Разве по фамилии не ясно?

— Тем более — Григорьевич. Григорий — это их имя.

— Типичное.

— Как знать… Как знать…

Каленик возвращается из библиотеки уже после анекдотов про чукчу. Он моет ноги, садится на кровать и долго вздыхает:

— Замечания она мне делает! А сама? Живет тут среди библиотек, а язык не знает. Тут, елки-палки, стремишься к чему-то, работаешь, по крохам этот язык собираешь, договариваешься, и не за красивые глаза, а хорошенько подмасливаешь эту киоскершу, чтобы она тебе газетку английскую отложила. Да что там газетку! Шекспира! Пока что, правда, не всего, а отдельные произведения. Зато полностью. И не в переводах. И не в пересказах, а то, что он сам, Шекспир, когда-то взял вот и написал! Собственноручно! Со словарем, не спеша, в комментарий загляну. Каждое слово обсасываю. Эх! Они же видели, что парень способный, не пьет, в языках сечет. Почему же не поддержали, не заинтересовали, а? А теперь нагрузку увеличивают, диссертацию писать заставляют… Когда, когда ее писать? Ну подождите, вернусь и — бац! — положу им готовую статью на стол. До субботы, думаю, закончу. И справку себе сделаю о кандидатском экзамене. Потому что — только это уже между нами — встретил я в зале новых поступлений знакомого. Он сам с Ульяновки, вместе поступали, но я тогда не прошел… Но это долгая история. Короче, он уже докторскую защитил. Обещал помочь. Веришь? Не кандидатскую! А докторскую! Хотя мы с ним с одного года.

С какого? Сорок один мне… М-да… А взял молодую. Катя, Катерина ее звать. «Отдавали Катю» читал? Как он, Григор, все ухватил! Молодец! Эх! Еще лет пять, может, посидит, ну семь, пока Маринка в школу не пойдет, а потом гулять начнет. Кто-кто, а я женщин хорошо изучил. А что поделаешь… Я бы тоже гулял, если бы ребенка не захотелось. Чего-то своего, родного. А еще же надо этого ребенка на ноги поставить, воспитать…