Паршивый народ - Марк Агеев

Дело должно было слушаться 6-го числа, в день, когда в нашей семье произошел раздор, это задержало меня. В губсуд выбрался я уже часу в четвертом. Была осень, сентябрь, от холодного, мелкого, как металлическая пыль, дождя песок на бульварах стал желт и ярок. Газоны были еще зелены, но в мокром, сыром воздухе от дыхания шел пар. В помещении губсуда было натоплено, на лестницах торжественно тихо. Я поднялся наверх, прошел пустые комнаты, осторожно отворил высокую дверь No 2.

В зале, куда я вошел, стоял горячий, тухлый воздух. Все скамьи были так полны людьми, что сидевшие с краю полспиной вылезали наружу. Только узкий проход между скамейками от двери до барьера был свободен. У барьера этого, у калитки, сквозь которую водили свидетелей к судейскому столу, в своих галифе и в сапогах, скучно облокотясь, стоял служитель. Руки его, как у Толстого, были втиснуты под ремень. Не вынимая их, он подбородком приказал мне сойти с прохода, подойти к скамье. За судейским столом, крытым зеленым сукном, с тремя креслами, из которых у среднего спинка была повыше, никого не было. Но справа, на возвышении, на садовой скамейке, между двух стражников сидел обвиняемый Виден был его стриженный, песочный затылок, кровавая вздутая шея и очень мясистая спина. На нем была зеленая гимнастерка без ремешка, тесная, со складками. Он сидел к залу спиной, напряженно и очень прямо, как сидят куклы, лицом к портрету Ленина над судейским столом. Внизу, под ним, сидел защитник, задумчиво стукая карандашом по затвору портфеля.

В зале стоял гул от сморкания, покашливания, разговоров вполголоса, как бывает в классе, когда ждут учителя. Я спросил старичка, сидевшего с краю, слушалось ли дело Руденко. "Да вот сейчас будет ему приговор, словоохотливо ответил он. Только плохо его дело", сказал он и еще что-то хотел сказать, но помешал служитель. Он выдернул руки из-под ремня и громко сказал: граждане, встать! и все, на всех скамьях тесно сидевшие люди поспешно встали на ноги.

Сразу стало тихо, но проходили минуты, а никто не шел. Уже многие стали опять кашлять, переговариваться, когда вдруг, из маленькой двери близ судейского стола, вышел председательствующий Синат с портфелем, за ним два члена суда, секретарь и еще комендант здания. Синат в черном костюме, в галстуке, скрипнув ступенями, быстро взошел к столу и, не садясь, остановился перед своим средним креслом. Члены суда, по одежде, видно, из рабочих, встали по бокам. Комендант, молодцевато затянутый в офицерский ремень, в блестящих крагах с круглыми икрами, встал спиной к суду, лицом к обвиняемому. Он поднял кулак, подержал его, потом ударом опустив, сказал "атъ", и стражники по бокам обвиняемого, дернув спинами и локтями, выхватили шашки.

Я знал, что это значит, сердце мое забилось. Наверху, за столом, Синат открыл портфель, вынул большую бумагу и медленно взглянул на обвиняемого и, опустив глаза, начал читать приговор. Его худое, молочно-бледное лицо с вдавленными щеками и острым носом было спокойно, кроме узкого, тонкогубого рта, который читая, двигался. Светлые волосы спадали ему на глаза, но, не прикрываясь рукой, красивым движением головы он вскидывал их на место.

Большой лист бумаги он держал пальцами в нижнем правом углу, но бумага, будто лежала на дереве, совсем не дрожала. По бокам Сината заседатели слушали, оба хмуро опустив головы. Защитник, тоже поникнув головой, концами пальцев упирался в свой стол, как музыкант у рояля, стоя надавивший на клавиши. Над ним на помосте, отступив от своей скамьи, между остриями слегка движущихся шашек, стоял обвиняемый. Теперь было видно, что он невысок ростом, коренаст, почти грузен. На своих коротких, кривых ногах он стоял как по команде, по-солдатски выворотив грудь, оттянув назад плечи, подняв голову. Руки его, которые он ладонями жал к бедрам, как бывает у сильных людей, не совсем разгибались в локтях.

Незвонким, тугим голосом Синат продолжал читать. Он уже дочитал лист до конца, быстро повернул его и, начав читать сверху, приподнял голову и вскинул брови. Приговор в части мотивировки был длинен. В зале тесно стояли люди, так же, как и я, стараясь тише дышать. Только сосед, старичок словоохотливый, безостановочно, как на морозе, густо сопел носом. Изредка сквозь окна, которые выходили на бульвар, слышались приглушенные трамвайные звонки, но они не нарушали, а подчеркивали общее молчание. Наконец в тишине, очень страшной при этом множестве без движения стоящих людей, Синат своим комнатным голосом прочитал, что гражданин Руденко приговаривается к высшей мере наказания расстрелу, что приговор окончательный, обжалованию не подлежит, что о помиловании можно обратиться во ВЦИК в 72-часовой срок с момента вынесении приговора. С моего места было видно как защитник, после этих слов, вытер ладонью лицо' стал застегиваться. За судейским столом Синат, облизав губы, еще медлил. Уложив приговор в портфель, волосы его при этом свесились, он, сузив глаза, взглянул в переполненный людьми зал.

"Руденко, громко сказал он, вскидывая волосы и не меняя взгляда. Вам понятен приговор?" И, поставив портфель на ребро, положил на него руки.

Теперь глаза всех, кроме глаз Сината, смотрели на Руденко. Комендант, ломая каблуками тишину, с рукой на кобуре, подошел к барьеру. Защитник, пытаясь привлечь на себя внимание осужденного на казнь, делал руками движения, желая его подбодрить.

Руденко молчал, но из залы было заметно, что он тревожен. Из-за его выпуклой щеки, словно он ел, двигался кончик длинного уса. Он издал горлом звук, круче развел плечи и хрипло выговорил: "Так точно". И тотчас, лишь только сказал он эти слова, в зале, и не я один, а многие рядом со мной, облегченно задышали. Синат снял портфель со стола и быстро пошел с возвышения в маленькую дверцу. За ним, отставая, пошли заседатели, и одновременно из ниши, уступая им дорогу, в зеленом френче прошел прокурор. В зале давно уже чувствовалась духота, которая теперь, когда все кончилось, стала трудно выносимой. Многие стали выходить, некоторые еще стояли.

Руденко, держась своей пухлой рукой за барьер, что-то поспешно делал ногами.

Он повернулся, и я увидел его. У него было жирное лицо с длинными усами и густыми, как усы, бровями, одно из тех простых, грубых лиц, которые в представлении, совсем невольно, связываются с уходом за лошадьми, с конюшней. Он покривился, что-то не выходило у него, и я понял, что он надевает калоши. Прильнув к барьеру, защитник говорил ему, но Руденко, видно, не мог слушать. Повернув лицо в одну сторону, потом в другую, он ладонью прогладил усы, взглянув себе под ноги, пошел со ступенек возвышения в маленькую дверцу. Вместе с ним, как приклеенные, пошли стражники со своими шашками.