Человек будущего - Апполон Григорьев

Квартира нашей артистки была просто чиста и опрятна, но вкус женщины в размещении всего, какой-то стройный беспорядок сделали из нее изящную квартиру. Она состояла из четырех комнат: передней, кухни, в которую ушла Анна Игнатьевна, приемной, где стоял в углу тишверовский рояль и как-то комфортабельно была расставлена немногочисленная мебель, и спальни, заменявшей и уборную.

Виталин сел на диван, стоявший у стены. Хозяйка скидала с себя перед трюмо в спальне шляпку и боа...

Перед диваном стоял рабочий столик и на нем лежала рукопись. При первом взгляде на эту рукопись по бледным губам Виталина пробежала ироническая улыбка.

- Послушай, какая у меня роль теперь будет! - сказала она, входя в приемную в одном уже платье, которое выказывало всю стройность ее стана.

- Что же? - отвечал он, перевертывая страницы рукописи. - Роль в самом деле недурна.

- Недурна?.. Но ты не знаешь этой драмы!

- Я? - Он захохотал самым искренним смехом... - Помилуй, когда она моя и когда она мне вот где села, - прибавил он, показывая на шею, благодаря... - он не договорил.

- И это твоя драма? - спросила она с каким-то детским восторгом и сложивши руки.

- Моя, точно так же, как это шитье твое, - отвечал он взявши какую-то бисерную работу.

- Ах, не трогай, пожалуйста, ты мне все перепутаешь... Послушай же, продолжала она, садясь подле него и положивши на его плечо руку, - тебя ждет слава, Арсений, слышал ли?.. тебя ждет слава, тебя ждут рукоплескания...

- Отдаю их тебе, если они будут. Ты думаешь, нужна мне твоя слава, ребенок, - отвечал он, играя ее локонами.

- Слава, рукоплескания! - возразила ему она с неистовым восторгом. - О нет, ты лжешь на себя, ты любишь славу, ты должен любить славу - ты гений.

- Гений! Наталья, Наталья, ты, верно, уж давно привыкла к этому слову. Но что мне за дело, - продолжал он с печальною улыбкою, - гений я или нет. Думаешь ли ты, что этого названия, что уверенности в этом названии станет добиваться человек, который много жил, чтобы думать о самом себе. О нет, продолжал он, приподнявшись и пройдя два раза по комнате, - о нет, я не хочу твоей славы, я не хочу названия гения - и вовсе не из отвратительно-ложной скромности: нет, я вовсе не скромен, я знаю себе цену. Это, - сказал он, остановись перед нею и тоном совершенно холодным, взявши свою рукопись, это - гадость страшная, гадость, от которой мне придется краснеть, но от того-то, что я краснею за нее, находят на меня минуты сатанинской гордости, сознание огромной силы в себе самом... И между тем, сознавая эту силу, клянусь тебе моею совестью, - я не хочу названия гения, я не хочу славы.

- Чего же ты хочешь? - спросила она, смотря на него с изумлением.

- Вот видишь ли, - начал он... - Так многое я ненавижу фанатическою ненавистью, так много я люблю безумною любовью. Так много есть такого, что хотел бы я пригвоздить к позорному столбу, с чем я обрек себя бороться до истощения сил, потому что от ложного уважения к этому страдаю я сам по-пустому многие, долгие годы, и верно страдает много безумцев, и нужно мне очень, чтобы меня наградили за это славою или позором? Только бы поняли, только бы один из страдающих братьев нашел в моих созданиях оправдание самого себя, своей борьбы, своих страданий.

Она глядела на него грустно, как глядят на сумасшедшего.

- Мои слова странны, не правда ли, - продолжал он с печальною улыбкою, - но этим словам, дитя мое, я продал всю жизнь, но все то, за что считали меня безумным, было служение этим словам, этим верованиям... Было время, когда и я встретил бы подобные слова в устах другого недоверием и иронией. Тогда я был счастлив, тогда я был молод, тогда я видел только себя в божьем мире и не верил, чтобы кому-нибудь, было какое-нибудь дело до других. Но я кончил жить для себя, кончил с тех пор, конечно, когда уже у меня не осталось ничего, чем бы я мог жить для себя!.. И с этих пор я живу одною ненавистью к прошедшему, одною любовью к будущему.

Глаза Виталина блистали фосфорическим блеском, на щеках его выступил болезненный румянец.

- Пророк, пророк, - вскричала Наталья, снова складывая руки.

- Да, пророк, если ты хочешь, только, бога ради, не гений, - отвечал он, садясь подле нее и проведши рукою по лбу. - Но оставим это.... когда идет моя драма?

- В среду после Нового года.

- Я должен еще говорить с тобою о твоей роли.

- Хорошо... Но послушай, ты нынче у меня весь день?

- Пожалуй, когда это можно.

- Отчего же нельзя?

- Qu'en dira-t-on? {А что будут болтать? (франц.).}

- Боже мой! из-за "qu'en dira-t-on" мы не виделись пять лет, - отвечала Наталья, - теперь я свободна, теперь я артистка, - прибавила она с чувством гордой самоуверенности, - и он опять с своим "qu'en dira-t-on".

- А кто тебе дал право пренебрегать мнением общества именно потому только, что ты артистка?

- Право? я взяла его сама, я не ужилась с обществом и отвергла его. Виталин не мог удержаться от улыбки, потому что, хотя и верил в женщину вообще, но в каждой из них, взятой порознь, имел привычку уверяться только после долгих наблюдений.

II

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

В один вечер, не помню именно когда, но знаю, что это было незадолго до рождества, площадь Александрийского театра была исполнена особенного движения. Лихие извозчики и измученные ваньки беспрестанно подвозили к колоннам театра новых посетителей; по временам даже подъезжали кареты или, за недостатком их, патриархальные возки, из которых вылезало обыкновенно штук по шести женского пола и штуки по две мужского; как они там помещались, это уж загадка необъяснимая.

Ясно, что в Александрийском давалась новая пиеса, и с достоверностию полагать можно, что афиша оной пиесы была не менее как в два аршина длиною. Сени театра наполнялись все более и более новыми приплывающими толпами народа, чрезвычайно пестрыми и разнообразными! Чего и кого тут не было! Здесь наблюдатель мог бы в минуту, с помощию расписания мундирам, научиться узнавать безошибочно все вышивки, погончики, петлички {3} офицеров разных полков и так же безошибочно уметь по цвету воротников относить чиновников к известным ведомствам.

Давалась, в самом деле, новая пиеса, только переводная с французского, йод названием которой красовалась ярко и четко отпечатанная фамилия переводчика, с начальными буквами имени и отчества, выставленными, вероятно, из опасения, чтобы такой колоссальный подвиг не был приписан какому-нибудь однофамильцу. Пиеса была одна из тех, которые в блаженные тридцатые годы, когда еще свирепствовала новая французская литература, под именем неистовой юной французской словесности, приводили в ужас раздражительную, как mimosa pudica, {мимоза стыдливая (лат.).} нравственность наших критиков даже одним своим названием, {4} действительно нередко затейливым.

Кроме того, в этой пиесе дебютировала во второй раз, и притом в первой роли, новая артистка.

Она явилась на сцене под именем г-жи Склонской, хотя настоящая фамилия ее была другая.

Эти две причины - новая пиеса и новая артистка, от первого дебюта которой пострадали крайне руки некоторых молодых людей, - эти две причины, вероятно, содействовали к особенному оживлению Александрийского сквера и к видимому благоденствию тощих ванек, впрочем, их только потому, что извозчики-лихачи были большею частию нанимаемы только от дверей Палкина, {5} куда, для передышки от дальнего пути, заходили офицеры, с различными нашивками и петлицами, и молодые чиновники, с завитыми в трубочки волосами и в различных цветов жилетах, чтобы собраться с силами перед будущим эстетическим наслаждением и чтобы осмотреть состояние вязанного обыкновенно из бисера какими-нибудь нежными ручками барышни с Петербургской стороны кошелька и расчесть: достаточно ли будет содержащегося, чтобы на лихаче поравняться с известным патриархальным возком у колонн театра.

Било уже семь часов. Прибывающие толпы спешили или летели на крыльях по лестницам.

В это время вошел и Виталин. Одет он был точно так же, как мы уже его видели, шел точно так же медленною походкою, не глядя ни на чтовпереди и кругом себя.

Он подошел к кассе, взял билет в кресла и отправился.

Когда он вошел, оркестр играл что-то, по обыкновению неизвестно откуда взятое, но, кажется, французскую кадриль из оперы "Густав", {6} хотя это вовсе не клеилось к имеющей быть представляемою драме. Он сел на свое место и, увидевши, что соседнее с правой стороны было еще пусто, положил на него свою шляпу.

Не прошло минуты, как по ногам сидящих стал пробираться с извинениями человек, одетый очень скромно, с наружностию очень замечательною. Это было лицо, на котором ум ярко отпечатлел свое божественное присутствие; но вместе с этим какое-то неприятное выражение, какое; на обыкновенных лицах является от сильного пронзительного холода, какое-то постоянное сжатие всех черт искажало эти умные и благородно-правильные черты и сообщало им выражение скромной таинственности вопроса, не разрешимого для других и, может быть, для себя; кроме того, усталость и тяготение видны были во всех движениях этого человека, и от нее ли или в самом деле от внутреннего холода происходила еще одна неприятная резкая особенность: промежуток между губами покрыт был у него потом, который невольно как-то напоминал нам о стеклах окон, влажных от холода.