Человек не устает жить - Владимир Шустов

— Вот оно как было, — сказал комэск-1 в заключение, вытирая потное возбужденное лицо клетчатым носовым платком размером с детскую простынку, — хорошо было сработано.

Попыхивая зажатой в уголке рта трубкой, командир полка, довольный вразумительным и, что самое ценное, наглядным выступлением комэска-1, проводил его благодарным взглядом до скамьи и спросил, как всегда:

— Кто еще желает держать речь?.. Неужто наговорились? Тогда будем заканчивать.

Он поднялся, отодвинул стул, расправил плечи, одернул гимнастерку, подошел к тесовой переборке, за которой зуммерил телефон, тонко попискивала рация и вполголоса переговаривались связисты, приколол к ней кнопками броско вычерченную схему и, постукивая по схеме мундштуком едва дымящейся трубки, начал расставлять точки над «и».

— Придется похвалить вас. Только прошу носы не задирать. Командование, в общем и целом, нами довольно. Благодарит нас командование. А за что? За то, что задания мы выполняем, как сказал генерал, отменно. На сегодняшнем разборе мы еще раз убедились, что успехи наши во многом предопределяются тремя факторами. Первый — мастерство. Второй — слаженность действий в любой обстановке. Третий — взаимопонимание и взаимная выручка. В проведенных полком боях славно работали и командиры экипажей, и штурманы, и стрелки-радисты. В общем и целом, вы показали высокое мастерство пилотажа, снайперское бомбометание, крепкую дружбу — этот немаловажный элемент успеха в бою. Посмотрите на схему, — он вплотную приблизился к переборке. — Вот известная всем вам сентябрьская операция. Исполнители ее — Новиков, Ковязин и Бондаренко с экипажами…

Сбоев локтем уперся Аркадию в бок и, пригнувшись, жарко задышал в самое ухо:

— Радуйся! Сегодня ты, Аркаша, ыменыннык! Всю дорогу о тебе говорят. Корам популё, корам публике — открыто, при всем народе поименно перечислили весь экипаж «голубой двадцатки»: тебя, Колтышева, Коломийца…

— Эй, стратеги?! Опять? Не резвитесь, дайте послушать.

— Эти пунктирные линии, — продолжал между тем командир, — маневры «голубой двадцатки». Видите, как прикрывал Ковязин машину Новикова? Комару не проскочить было в этакие зазоры. Бой с «мессерами» обе машины провели стадухинским ястребкам на зависть. Да, да! Стадухин и верить не желал, что мы в одном бою сбили два «мессера». И каких? Новейшей конструкции «мессершмитты»! В общем и целом, у Ковязина в той драчке было все от истребителя — и быстрота реакции, и натиск, и меткий огонь, и — прошу обратить внимание! — маневренность. Вы поняли, о чем я говорю? Я говорю о том, что маневренность — наше оружие. И Ковязин убедительно доказал это. Опыт его надо использовать всем. И, кроме того, дерзать, самим дерзать! Экс нихиле нихиль! — из ничего — ничего не получается! — при этом командир метнул на Сбоева предельно выразительный взгляд и не без причины: именно Сбоев завез в полк римские и греческие изречения. Отец Алексея преподавал в Томском университете латинский язык, занимался эпиграфикой. Он воспитал в сыне глубочайшее уважение к предмету своего увлечения. И Алексей с детских лет поражал сверстников мудрыми высказываниями римских консулов и императоров, писателей и философов. Именно из-за этой привычки Алексея летчики полка щеголяли спаренными латино-русскими и греко-русскими афоризмами. Ходили слухи, что даже командир полка на совещании в дивизии «пальнул» в собравшихся забористой фразой какого-то древнего полководца, получил от генерала соответствующее внушение и, вернувшись в часть, имел с Алексеем бурную беседу на исторические темы.

— Из ничего — ничего не получается! — повторил командир. — Значит, надо искать! Воздушный бой — дело, товарищи, творческое. С начала войны истекло пять месяцев — срок приличный. Мы, в общем и целом, имели возможность убедиться в том, как работают фашистские асы. Они не бог весть какие вояки, бить их можно, очень даже можно. А бить фашистов на земле, на воде, под водой, под землей и в воздухе — святая обязанность каждого из нас, наш долг. Все!

Он уселся за стол, придвинул поближе коробку «Золотого руна» и стал набивать трубку. Летчики тоже защелкали портсигарами.

— Курильщики, на мороз! — привычно выкрикнул Лихачев и, косясь на командира, заворчал добродушно: — Изверги вы. И себе и другим организм отравляете. Никотин…

— Это алкоголь в квадрате! — подхватил Сбоев, срываясь со скамьи. — Пойдем, Аркаша, воспитывать Федора, пойдем! — И, работая локтями, стал пробираться к Лихачеву, белобрысая голова которого, словно сторожевая вышка над лесом, возвышалась над головами окружающих.

— Истина! — незамедлительно откликнулся Лихачев. — Ты, Алеша, прав. Никотин…

— Яд! Капля его убивает лошадь!

— Не торопись, Алеша.

— Не могу, Федор Павлович! Не могу, дорогой! — Алексей вдруг звонко шлепнул по лбу ладошкой и, сделав страшные глаза, потерянно произнес: — Товарищи-и-и… Я чуть было не забыл передать вам сообщение первостепенной важности. — И, когда все притихли, продолжил: — Позавчера, дежуря по штабу, я оказался невольным свидетелем разговора по прямому проводу. Командир запрашивал Москву о сроках предоставления нашему полку несерийного бомбардировщика повышенной грузоподъемности. Для кого бы это? А?

Лихачев замигал белесыми ресницами, оглядел добрыми глазами веселые лица и развел руками так широко, что и без того короткие рукава гимнастерки вздернулись чуть ли не до локтей, обнажив белую в коричневых брызгах веснушек кожу.

— Ах, для вас, оказывается, Федор Павлович! Я, право, и не предполагал…

Летчики засмеялись. Командир тоже было фыркнул, но, спохватившись, напустил на себя сугубо деловой вид и закашлялся, изломав брови буквой «z». Лихачев, нимало не смущаясь показаниями «говориметра», с высоты огромного своего роста измерил взглядом приземистого противника и укоризненно покачал головой:

— Как Алешу ни корми…

— А он все в небо смотрит, — в тон ему продолжил Сбоев. — Характер у меня такой. Чтобы научиться безошибочно распознавать человеческие характеры, я рекомендую вам, Федор Павлович, обратиться за консультацией к младшему лейтенанту Колебанову.

Летчик в новеньком комбинезоне с небрежно откинутым меховым воротником, под которым виднелся темно-синий френч и голубели петлицы с рубиновыми кубиками по одному в каждой, повернулся к Алексею и резко спросил:

— Все остришь? — и нахмурился. У младшего лейтенанта — темные с поволокой глаза цыганского типа. Да и сам он, смугло-кожий, был похож на цыгана: худощавый, жилистый, гибкий. Волосы — кольцо в кольцо. — Ты, Алеша, все поддеваешь?

— Куда уж нам уж…

— И я думаю: куда уж вам уж, — младший лейтенант капризно поджал губы. — Спорить с тобой, Алеша, я не испытываю никакого желания.

Летчики покидали штаб. Мимо зябнувшего часового, огибая заметенные снегом брезентовые шатры складов, увязая в сугробах, бежали они в сторону полкового клуба.

Аэродромный очаг культуры располагался в просторном подземелье, по внутреннему убранству даже отдаленно не напоминающем землянку. Стены, облицованные дюймовыми досками, были выкрашены белой масляной краской, и какой-то хороший фантазер нарисовал на них светлые окна с вечно сияющей голубизной. Нарядность помещению придавал и высокий бревенчатый потолок, усеянный золотыми блестками смолы.

Вдоль помещения тянулся сколоченный из сосновых досок вместительный стол. Начало свое он брал у порога и, прошагав двадцатью двумя перекрещенными ногами саженей пять по утрамбованному до каменной твердости земляному полу, заканчивался в «огнеопасной зоне» — месте у глухой стены, где дышала зноем печка-времянка — железная, поставленная на попа бочка из-под бензина с фигурно выпиленной прожорливой топкой.

Один за другим, вваливаясь с ядреного морозца в экваториальное тепло, летчики усердно и гулко выколачивали снежную пыль, набившуюся даже под комбинезоны, и разбредались по клубу. Несмотря на похвалу командира, настроение у всех было далеко не радужным. Да и с чего ликовать? Метеорологи после упорных боев за свой «безошибочный» прогноз перешли к жестокой обороне и скромно опускали глаза, избегая разговоров на тему «пасмурно — ясно». А летчики утром, днем, вечером и ночью под разбойный аккомпанемент ветра кляли «небесную канцелярию». Вьюга не унималась…

Шахматисты заняли свои абонированные места за столиками в «пасмурно-ясную» клетку, лениво расставили фигуры и, так же лениво переругиваясь с болельщиками, в ста случаях из ста сделавшими бы «вот этот великолепнейший, а не этот бездарнейший ход», принялись за игру. Поклонники «изящной словесности» во главе с Алексеем Сбоевым расположились возле печки-времянки на «приговоренных к сожжению» сосновых кругляках. Они слушали очередную правдивую историю очередного краснобая. У «окна» с вечной голубизной восседал самодеятельный струнный оркестр из трех гитар, двух мандолин и балалайки. Музыканты после продолжительной настройки щипковых (Названьице-то каково? От одного лишь названия в дрожь бросает!) инструментов, ко всеобщему неудовольствию, лихо грянули старую концертную программу. Шахматисты привычно закрыли уши ладонями. Голоса словесников зазвучали громче. А углубившийся было в газету лейтенант Сумцов вскочил и, вперив негодующий взгляд в дирижера, желчно сказал: