В плену теней - Мари Кирэйли

Билл был прав, не могла не согласиться Хейли, он, как никто другой, сострадал ее боли. Когда, сжалившись над ней, доктор ввел успокоительное, последнее, что почувствовала Хейли, были руки Билла, сжимавшие ее ладони. Несколько дней она находилась под действием транквилизаторов, сначала в клинике, потом дома. Билл уходил утром и возвращался вечером. Она же лежала в постели в одной позе – подтянув колени и тесно прижав их к груди. Глаза у нее были сухими, но веки покраснели от слез. Свои самые тяжелые переживания она скрывала от Билла, давая им волю лишь в его отсутствие. Когда он спрашивал, как Хейли провела день, она отвечала, что сидела за столом, якобы писала, но упорно не показывала ему ни одной готовой главы, хотя прежде всегда это делала.

Доктор назначил средство от депрессии и психологические упражнения для улучшения настроения – словно скорбь была чем-то неправильным или неестественным. От пилюль в ней просыпалась какая-то странная бессмысленная энергия, которую уместнее было направлять на уборку квартиры, чем на сочинительство, неизбежно влекущее за собой рефлексию. И хотя таблетки помогали ей спать, сны она видела страшные. Крохотные ручки скользили по ней, тоненькие пальчики с острыми ноготками царапали кожу.

Она прекратила пить лекарство и перестала посещать врача, не одобрявшего то, что он называл ее «спадами».

Но даже после этого Хейли не смогла заниматься своей работой.

В конце концов, отчаявшись, Билл принес ей кучу специальных медицинских книг.

Прежде Хейли лишь совсем немного знала о признаках этого психического состояния. Теперь у нее появилась возможность изучить их досконально – то был горестный перечень чувств, которые испытывают родители, живущие с ребенком, обреченным на медленное умирание с момента зачатия. Хейли ругала себя за то, что не может избавиться от депрессии, напоминала себе, что приняла единственно верное решение. Потом села за компьютер и попыталась излить свою боль в словах – написать книгу о ребенке, который должен умереть.

Роман «Как умирал Аарон» стал ее первым бестселлером. Десять месяцев спустя она выпустила вторую, не менее успешную книгу. В тот день, когда их с Биллом пригласили на телевидение рассказать историю своей жизни, Хейли подумала, что прошлое осталось позади.

Но оно вернулось и жестоко преследовало ее.

Писала она под своей девичьей фамилией, но ведущий телепрограммы называл ее по фамилии мужа. Любой зритель мог теперь найти и находил их номер в телефонной книге штата Милуоки. Матери звонили ей часто среди ночи и, извиняясь за беспокойство, бередили душу своими исповедями. Ей приходилось лгать, говорить, что они ее вовсе не потревожили, и выслушивать произносимые со слезами в голосе слова утешения и множество похожих на ее собственную печальных историй. Были и другие звонки – злобно шипевшие в трубку неизвестные утверждали, что неспособность ее ребенка выжить – это Божье наказание.

На обращенной к реке стене их эллинга появилась красная свастика, она горела там, словно символ позора, о котором они с Биллом даже не подозревали, пока сосед, живший напротив, на другом берегу, не пришел как-то утром и не открыл Хейли смысл этого символа.

Хотя Хейли терпеть не могла оставленных на пленке сообщений, она в тот же день купила автоответчик и весь день закрашивала стену эллинга, пока взбухающая от весенних дождей река не подступила к самым ее ногам. Окончив работу и не зная, чем еще заняться, Хейли села у окна, выходящего на реку, и стала размышлять о мужчине – по ее разумению, только мужчина был способен нарисовать эту гадость.

В тот вечер, вернувшись домой, Билл застал ее в том самом кресле – она словно охраняла свой дом и свою жизнь. Он принес ей бокал вина, приготовил ужин и постарался разговорить. Потом, уже в постели, он гладил ее по белокурым волосам и повторял то, что сказал в телевизионном интервью. «Моя неприкаянная евреечка… – так он ее называл. – Быть может, именно это в первую очередь меня в тебе и привлекло».

– Ты действительно так думаешь? – Она пристально посмотрела на него, требуя ответа, и впервые после того, как на них обрушились тяжкие испытания, он не отвел взгляд.

Нет, его привлекло то, что она была белокурой и голубоглазой, и он верил, что она, как никакая другая женщина, далека от генетических пороков его хасидских предков. Его родители воспитывались в строгости и вместе взбунтовались против своего прошлого. Исполненные новых, либеральных взглядов, они приветствовали появление Хейли в их семье с тем же энтузиазмом, что и их сын. Они даже не предложили ей принять иудаизм, хотя Хейли была готова сделать это: причисленная к католической церкви с младенчества, она скорее верила в религиозные ритуалы, чем осознавала суть религии.

– Не знаю, – честно ответил Билл и добавил: – Я тебя люблю.

Они не оставляли надежды все же завести детей. Да, их ребенок должен унаследовать больной ген, хотя внешне это могло никак не проявляться. Как у нее самой. Как у Билла. Но обречен на дурную наследственность только их общий плод. Они подумывали об усыновлении. Об искусственном осеменении. Но оба страстно хотели иметь собственных детей, если не общих, то таких, для кого один из них был бы настоящим родителем.

Хейли продала дом – их дом – весной после третьей годовщины с того дня, когда вынужденный аборт прервал жизнь их ребенка, и купила особняк в висконсинском лесу. Его тыльная стена выходила на национальный парк и крохотное озерцо, наполнявшееся по весне водой. Летом все было хорошо, но после короткой осени наступала ранняя снежная зима. И вместе с ней к Хейли возвращались тяжелые воспоминания. Заснеженный пейзаж напоминал стерильно-белый врачебный кабинет, а снег, покрывавший землю, когда они последний раз покидали клинику, – белые стены спальни, в которой она провела много долгих дней, охваченная отчаянием.

На нее снова темной ужасной волной накатывала депрессия и, подхватив, затягивала в бездну, куда не проникала ни единая искорка света.

День за днем она допоздна валялась в постели и вставала лишь ненадолго – для того, чтобы, перекусив, снова провалиться в тяжелый, беспокойный сон. На автоответчике накапливались сообщения – от Билла, от матери, от врача, а она все спала, безразличная ко всему: к работе и к самому факту своего существования.

Наконец где-то в середине мертвого сезона она начала видеть во сне солнце, тепло, жизнь. Эти сны напоминали о себе и днем – они взывали к ней, требовали что-то сделать. В середине ноября Хейли закрыла дом. Прихватив лишь компьютер и маленький чемоданчик, набитый летними вещами, она отправилась на юг. Ненадолго останавливаясь только для сна, довольно быстро Хейли приехала в Новый Орлеан.