День Радости (СИ) - Петров Андрей Алексеевич

Марис подошел к дому, у и рот его сам собой открылся от изумления, впуская ищущую место для своего будущего гнезда осу. На ступеньках, на смятом под попой платке сидел Ворчун Боб, рядом с которым стоял большой кожаный чемодан, в который Боб укладывал колбочки и баночки с разного цвета веществами. Некоторые из них проливались, прямо в чемодане смешивались друг с другом, и оттуда время от времени доносились хлопки или начинал валить густой розово-зеленоватый пар.

    - Доброе утро, - промямлил Марис, не решаясь приблизиться к крыльцу.

    Боб буркнул в ответ что-то неразборчивое. В это утро он был на удивление словоохотлив.

    - Ээээ.. Как спалось?

   На губах Мариса играла фальшивая улыбка, но он, признаться, испугался. К повседневности быстро привыкаешь, и нельзя допускать такого радикального изменения хода вещей, как Боб, сидящий посреди дня на крыльце и собирающегося, по всей видимости куда-то уезжать.

  -  Уезжаю, - сказал Боб хриплым, отвыкшим от произнесение членораздельных фраз голосом. Из открытой двери вылетела колба, которую старик с неожиданной ловкостью подхватил на лету и запихнул в чемодан.

Многое прояснялось

 - Еще две! – крикнул Боб, слегка повернув невозмутимое свое лицо к  дому.  Ответом ему был трубный рев, который Марис с трудом идентифицировал как излияние чувств своего отца.

   - Действительно? Куда? – Марис старался сделать свою речь как можно более светской, но руки, ноги, уши и зубы его дрожали и шатались, совершая процедуру, описываемую в брошюре «Предупреждение о необходимости похода к стоматологу для чайников, чашек и людей».

Ворчун Боб произнес и так слишком много слов за сегодняшнее утро, и ждать от него полноценного ответа  было бы безрассудством. Марис понимал это. Он вскочил на крыльцо, перешагнув через старика, и вбежал в дом.

- Убирайся, чертов колдун, - визжал сапожник, кидая в сторону двери, видимо, предпоследнюю колбу. Она влетела Марису прямо в висок, упала и разбилась. Марис покачнулся, но устоял и вопросительно взглянул на отца (толстая Жоржетта билась в углу то ли в предсмертных, то ли просто в истерических конвульсиях, и на нее смотреть смысла не было).

Некоторое время потребовалось сапожнику, чтобы осознать, что за парень шатается перед ним.

- А… Это ты… Не он… Хорошо… Он… Он заколдовал Жоржетту! У меня выросли рога! – выпалил на одном дыхании сапожник вместо приветствия. Марис пригляделся, но никаких рогов на голове у отца так и не увидел…

Он молча налил отцу грибной настойки, похлопал его по плечу и уселся ему на колени.

- Успокойся, папочка,  и расскажи все, как есть, - вкрадчиво попросил Марис.

- Да что там рассказывать… Я теперь стал рогатым мужем. Он околдовал Жоржетту, этот чертов колдун!

Преостановившиеся вроде рыдания и всхлипывания разыгрались с новой силой. Сапожник прижался лицом к Марису и шумно высморкался на его любимый сюртук, как раз на то место, на которое любил сморкаться и сам Марис.

Марис отказывался понимать что-либо, кроме того, что не дождется сейчас от отца внятных объяснений.

- И куда же теперь денется Ворчун Боб? – спросил Марис.

- А пусть куда хочет, туда и денется, - процедил сквозь оставшиеся немногие зубы сапожник. – Только чтоб его нога больше не ступала в наш дом – оторву! И вторую оторву, гадина!!

Марис закрыл голову руками и стал вспоминать любимые анекдоты, пока отец не прекратил очередной свой приступ  истерики.

- Ему вроде где-то там за границей, ну куда ты учиться ездил, премию дали. Вот пусть туда и сматывается! Раз там за охмурение чужих жен премию дают…

Рыдания продолжились. Марис поднялся из-за стола, зашел в комнатку Боба, еще раз подивившись всей скудности и бедности ее обстановки: убираясь во всем остальном доме, Ворчун Боб свое жилище запустил до такой степени, что за то, кто является хозяином комнаты, он уже не мог спорить с двумя толстыми пауками, выяснявшими отношения между собой, оплетя паутиной все, что только можно было оплести. Марис нашел под кое-как державшемся на трех с половиной ножках стуле последнюю колбу и вынес ее Бобу. Тот, казалось, не изменил даже положение своего мизинца, терпеливо ожидая, когда принесут его имущество.

- Это последняя, - сказал Марис, отдавая колбу старику.

- Спасибо, - сухо произнес тот.

Ворчун Боб с трудом застегнул чемодан, на боку которого появилась и стала расползаться дыра. Старик, не привыкший размениваться по мелочам, даже не взглянул на сей небольшой дефект безусловно качественной продукции, сделанной в великой империи Дзынь за Колючей Стеной. Он поднялся на ноги, зачем-то слегка подпрыгнул и, скрипя суставами, пошел по переулку.

- Глупцы, - гнусавил он себе под нос, прямо в усы, – это будет ваш последний праздник. Все сдохните, все, все, все… Но нельзя ведь… Так нельзя… Спасайтесь, идиоты!...

Боб думал, что кричит. Он никогда не пробовал кричать, и эту попытку вряд ли можно было записать в удачные.

Старика никто не услышал.

Город готовился к празднику, ему было не до одиноко бредущего куда-то – никому не интересно, куда – старого Ворчуна. Только пара молодых людей, попавшихся навстречу старику, попытались затащить его на площадь. Боб был бы лишним на этом празднике, а лишних всегда как-то по-особенному любят. И очень берегут. Ведь ниша лишнего всегда, непременно должна быть занята – и кто даст гарантию, что ее не займешь именно ты?..

Боб грубо оттолкнул весельчаков, выказав неожиданную силу, и продолжил свой путь.

А Марис – Марис поспешил на площадь. Ведь вечер уже приближался, солнце, достигнув западной стороны неба, потихоньку начинало соскальзывать с него, проваливаясь куда-то за холм, а опоздавшим на площади не протолкнуться.

О, какой это был праздник! Какое счастье разлито было по всей площади, по всему холму, по всему миру! Как изящно кружились в танце лесные эльфы, как купались в лучах заходящего солнца знойные эльфийки! И не было на празднике человека, который не был бы весел, не был бы счастлив – всему: жизни, теплому южному ветерку, светлому будущему и ушедшему прошлому, оставившему после себя только счастье, всеобщее, всеобъемлющее счастье в сердцах и душах людей, счастье, затмившее собою все... Слились воедино все души человеческие, все тела их, движимые силами природы, зашлись в неистовом танце. И Марис разглядел в этом параде сияющих глаз и манящих, расплывающихся в призывной улыбке губ свою Лизу, свою маленькую Луизу, и слились их руки, и губы их сами по себе сошлись в долгом поцелуе, и глаза их не могли прекратить ласкать друг друга нежным взглядом… А солнце взирало на них – пока еще сверху, ласково улыбаясь и умиляясь радости уходящего дня…

Неохотно заканчивался День Радости, уступая место в никогда не останавливающейся пленке времени Ночи Страсти. И тогда Луиза оказалась еще ближе к Марису – ближе, чем когда бы то ни было, и тогда руки их сомкнулись на телах их, и запахи ночи слились с запахами их тел, образуя бесконечную гармонию жизни. И вот уже губы Мариса скользили по обнаженному телу Луизы, и вот ночную тишину нарушил крик… И Ночь Страсти уступила место Ночи Сна.