Николай Некрасов. Его жизнь и литературная деятельность - Петр Якубович

Взятая сама по себе, книжка «Мечты и звуки», несомненно, очень слаба, так что у Белинского (к тому же только что переехавшего из Москвы в Петербург и не подозревавшего, что Некрасов еще так зелен) было очень мало данных для того, чтобы отнестись к ней как-нибудь иначе. Другое дело – критика наших дней. Для нас «Мечты и звуки», – если бы это была и действительно вполне бездарная в художественном отношении книга, – имеют интерес совершенно особого рода: это – первый опыт поэта с могучими поэтическими силами, и крайне любопытно знать, нет ли в этом опыте, хотя бы и в зачаточном виде, элементов того настроения, которое так ярко сказалось в его позднейшем творчестве. Подходя к вопросу с такой точки зрения, рассматривая «Мечты и звуки» с высоты почти семидесяти лет, мы должны признать чересчур суровым приведенный выше отзыв С. А. Венгерова. Прежде всего, нельзя сказать, что в «Мечтах и звуках» Некрасов является в роли сочинителя страшных баллад, так как баллад этих (не по заглавию только страшных) в книжке ничтожное меньшинство, всего две-три из общего числа сорока четырех пьес; а затем нужно заметить, что уже самая нелепость содержания и примитивность формы обличают их принадлежность к наиболее раннему, отроческому периоду творчества Некрасова. Со слов сестры поэта известно, что, покидая шестнадцатилетним мальчиком отцовский дом, он увез с собою толстую тетрадь с детскими стихотворными упражнениями. («За славой я в столицу торопился», – вспоминал он на смертном одре). Это было 20 июля 1838 года, а с сентябрьской книжки «Сына Отечества» за тот же год стихи Некрасова уже стали печататься.

Позволительно также предположить, что молодой поэт, уже сумевший перед тем написать незаурядное стихотворение «Жизнь», и поместил-то эти баллады в свой сборник единственно ради внешнего его округления, а быть может, и ради… умилостивления безмерно строгой тогда цензуры. Следы ее властной руки можно найти в этом сборнике не только в виде разбросанных там и сям точек. Так, в стихотворении «Поэзия» читаем:

Я владею чудным даром,Много власти у меня,Я взволную грудь пожаром,Брошу в холод из огня;Разорву покровы ночи,Тьму веков разоблачу,Проникать земные очиВ мир надзвездный научу…Возложу венец лавровыйНа достойного жрецаИли в миг запру в оковыПоносителя венца.

Не надо обладать особенной проницательностью, чтобы догадаться, что последний стих в первоначальном тексте читался, по всей вероятности: «Я носителя венца», и что печатной своей нелепой формой он обязан мнительности цензора Фрейганга, которому всякий «венец» (хотя бы то был венец Нерона) казался чем-то неприкосновенным. Быть может, об этой именно остроумной цензорской поправке вспоминал Некрасов двадцать пять лет спустя, когда в уста не в меру ретивого стража печати вкладывал следующее признание:

Да! меня не коснутся упреки,Что я платы за труд вас лишал.Оставлял я страницы и строки,Только вредную мысль исключал.Если ты написал: «РавнодушноГубернатора встретил народ»,Исключу я три буквы: «Радушно»Выйдет… Что же? Три буквы не в счет!

[1]

Если заодно со «страшными» балладами исключить из сборника и некоторое количество просто бесцветных и бессодержательных детских стишков, вроде «Турчанки» (у которой кудри – «вороновы перья, черны, как гений суеверья, как скрытой будущности даль») или «Ночи» («Ах туда, туда, туда – к этой звездочке унылой чародейственною силой занеси меня, мечта!»), то большинство пьес книги окажется проникнуто весьма определенным взглядом на жизнь, на достоинство и призвание человека, поэта в особенности, – взглядом, который ни в каком случае нельзя назвать «полюсом, противоположным» позднейшей некрасовской поэзии.

Вот, например, диалог, в котором душа в ответ на соблазны тела гордо заявляет:

Прочь, искуситель! Не напрасноБессмертьем я освящена!…………………..И хоть однажды, труп бессильный,Ты мне уступишь торжество!

В другом стихотворении великолепный некогда, а теперь разрушенный Колизей находит утешение в мысли, что хотя он и погиб, но уже много столетий стоит, не обрызганный живой человеческой кровью. Или – стихотворение «Мысль»:

Спит дряхлый мир, спит старец обветшалый…Скрой безобразье наготыОпять под мрачной ризой ночи!Поддельным блеском красотыТы не мои обманешь очи.

Все это выражено, правда, по-детски, в неярких и подчас аляповатых стихах; однако сквозит во всем этом серьезное, вдумчивое отношение к жизни; уже и здесь перед нами не просто лишь созерцательная поэтическая натура, непосредственно и безразлично отдающаяся «всем впечатленьям бытия», а мыслящая душа, предъявляющая к жизни свои требования и запросы.

Вот какие негодующие строки находим, например, в стихотворении «Жизнь»:

Из тихой вечери молитв и вдохновенийРазгульной оргией мы сделали тебя [2],И гибельно парит над нами злобы гений,Еще в зародыше все доброе губя.Себялюбивое, корыстное волненьеОбуревает нас, блаженства ищем мы,А к пропасти ведет порок и заблужденьеСвятою верою нетвердые умы.Поклонники греха, мы не рабы Христовы;Нам тяжек крест скорбей, даруемый судьбой;Мы не умеем жить, мы сами на оковыМеняем все дары свободы золотой.…Искусства нам не новы:Не сделав ничего, спешим мы отдохнуть;Мы любим лишь себя, нам дружество – оковы,И только для страстей открыта наша грудь.И что же, что оне безумным нам приносят?Презрительно смеясь над слабостью земной,Священного огня нам искру в сердце бросятИ сами же зальют его нечистотой!За наслажденьями, по их дороге смрадной,Слепея, мы идем и ловим только тень;Терзают нашу грудь, как коршун кровожадный,Губительный порок, бездейственная лень.И после буйного минутного безумья,И чистый жар души, и совесть погубя,Мы с тайным холодом неверья и раздумьяПроклятью предаем неистово тебя!

Стихи эти, правда, слишком явно навеяны страстным обвинением, которое великий поэт бросил перед тем в лицо русскому обществу («Дума» Лермонтова появилась в том же 1839 году в январской книге «Отечественных записок», то есть всего за полгода до цензорского разрешения сборника «Мечты и звуки»); и тем не менее нельзя отрицать, что в «Жизни» Некрасова слышится и оригинальная нота, искренний религиозный пафос; некоторые стихи не лишены и известной красоты и силы выражения. Во всяком случае, так может «подражать» далеко не всякий семнадцатилетний стихотворец…

Самую миссию поэта юный Некрасов понимает в возвышенном, почти экзальтированном смысле:

Кто духом слаб и немощен душою,Ударов жребия могучею рукоюБесстрашно отразить в чьем сердце силы нет,Кто у него пощады вымоляет,Кто перед ним колена преклоняет,Тот не поэт!Кто юных дней губительные страстиНе подчинил рассудка твердой власти,Ho, волю дав и чувствам, и страстям,Пошел, как раб, вослед за ними сам,Кто слезы лил в годину испытаньяИ трепетал под игом тяжких бед,И не сносил безропотно страданья,Тот не поэт!На Божий мир кто смотрит без восторга,Кого сей мир в душе не вдохновлял,Кто пред грозой разгневанного БогаС мольбой в устах во прах не упадал,Кто у одра страдающего братаНе пролил слез, в ком состраданья нет,Кто продает себя толпе за злато,Тот не поэт!Любви святой, высокой, благороднойКто не носил в груди своей огня,Кто на порок презрительный, холодныйСменил любовь, святыни не храня;Кто не горел в горниле вдохновений,Кто их искал в кругу мирских сует,С кем не беседовал в часы ночные гений —Тот не поэт!

Не думаем, чтобы эти мысли были плодом одного только подражания романтической школе: в значительной степени это искренние юношеские мечты о высоком призвании писателя. Из другого стихотворения («Изгнанник») мы узнаем, что уже рано действительность грубою рукою прикоснулась к светлым мечтаниям поэта и он «очутился на земле».

Ты осужден печать изгнаньяНосить до гроба на челе, —сказал ему тогда таинственный голос, —Ты осужден ценой страданьяКупить в стране очарованьяРай, недоступный на земле!

И поэт не теряет бодрости; он даже полюбил свой крест:

Теперь отрадно мне страдать,Полами жесткой власяницыНесчастий пот с чела стирать!

За туманно-романтической формой как будто чуется здесь и нечто автобиографическое (печальное детство; разрыв с отцом, бросившим юношу-поэта почти нищим на мостовой большого города), как будто слышится искренняя нота горделивой уверенности в том, что, и «очутившись на земле», он не утратил стремления к идеалу: хотя бы «ценой страданья» он придет все же в обетованную землю!