Охота на зайцев и других грызунов - Николай Смирнов

В высоких и частых ельниках стоял полумрак. Овраги удивляли стремительной глубиной. Их песчаные скаты сверкали под солнцем, как бронзовые плиты. По дну оврагов катились студеные ручьи. Круглые чистые камешки светились в них зеленовато-и влажно, будто виноградины. В оврагах обитали нелюдимые, сумрачные барсуки.

Сережа был старше меня не только возрастом, но и знаниями, касающимися жизни природы. Эти знания он приобретал как из книг, так и из своей охотничьей практики.

Сережа знал в подгородных лесах каждый уголок, где обитала дичь.

- Вот сейчас начнется рябчиковая гривка, - говорил он, когда мы, миновав опушку, входили в березовые и осиновые заросли. - Иди тише, присматривайся и прислушивайся.

Мы опять расходились, и скоро, действительно, слышался треск крыльев: с земли поднимались рябчики. Где-то в стороне начинался тоненький свист: это посвистывал в пищик Сережа, подманивая птицу.

В этой памятной "гривке" и я добыл своего первого рябчика. Поднятый Сережей, он скользнул между березами и вдруг опустился невдалеке от меня на вершину елочки. Глаза мои затуманились, но я все же мгновенно поднял "монтекристо" и выстрелил пулькой "боскет". Я ничего не видел, слышал только какой-то удивительно приятный звук: рябчик упал на землю.

То был, вероятно, самый счастливый день в моей охотничьей жизни. Я почти непрерывно трогал рукой сетку, где лежал рябчик, с великим довольством носил в себе ощущение охотничьего полноправия, которое давала мне первая настоящая добыча. Не менее моего радовался и Сережа.

Но мы не только охотились, - мы внимательно и жадно наблюдали осеннюю жизнь леса.

Мы дивились разнообразию и пестроте деревьев, с удовольствием зарисовывая в свои альбомы из "слоновой" бумаги узорчатые листья дуба и перистые листья ивы. Мы срывали и уносили с собой целые букеты розоватых папоротников, которые так хорошо было писать дома акварелью. Нас восхищали своим синим и алым оперением сойки и плотники дятлы и поистине бросал в дрожь шорох случайно поднятого зайца. Сереже посчастливилось на одной из наших охот добыть молодого русачка, и мы никак не могли налюбоваться его красивой седой шубкой с бархатно-черным кушаком на спине.

- А заяц все же самая лучшая добыча! - сказали мы тогда в один голос.

Лес все больше терял разноцветную листву, становился сквозным и просторным, казался покинутым и опустевшим: гостившие в нем певчие и хищные птицы одна за другой отлетали в теплые края. Отлетали пеночки-веснички и зяблики, пропали седые луни и ястребы-перепелятники. Только пушистый филин, эта кошка на крыльях, оставался, как всегда, зимовать в нашем лесу. По вечерам далеко разносилось его гулкое и переливное "гуканье".

На смену отлетевшим певчим птицам прилетали но-вые - те, что проводили лето в северных лесах. Одни из них скоро улетали дальше - на юг, другие осаживались у нас на зиму.

Сережа, знавший по названиям многих из этих птиц, с удовольствием знакомил меня с ними.

- Это вот клест, - говорил он, указывая на ярко-алую птичку, которая легко и быстро, с коротким "поци-киванием", вышелушивала своим вытянутым клювом еловые семена из твердой, будто литой, еловой шишки.

- А этих ты и сам знаешь, - поворачивался ко мне Сережа, когда мы замечали на ветвях уже голой березы легкую стайку красногрудых, чернокрылых снегирей.

Русский осенний лес был полон своеобразия и потаенной жизни, и изучение этой жизни, этой неисчерпаемой "Книги природы" захватывало нас целиком. Охота, с ее поэзией и увлекательностью, была лучшим способом такого изучения.

Мы никогда не гонялись за обилием добычи, никогда не огорчались, если возвращались с пустыми сумками: трофеи вполне заменялись красотой и разнообразием охотничьего дня...

На сечах мы любовались иногда звучным полетом тетеревов, а где-нибудь около полей - стремительным бегом зайца. Заяц заводной игрушкой катился по жнивью, будто вовсе не работая лапами...

Мы глубоко и остро волновались своей кровной причастностью к миру охоты и природы, своей любовью к родной земле, расстилавшейся вокруг нас в тихой осенней дремоте. .

Широкая столбовая дорога, далеко уходившая в поле, вызывала чувство беспредельного простора. Шум парохода на Волге тревожил мечтой о дальних плаваниях и скитаниях.

- Вот поступить бы в речное училище, выучиться, стать капитаном и плавать по Волге или Оке... - мечтал иногда Сережа, с улыбкой вслушиваясь в дальний свист парохода. - А еще бы лучше, - продолжал он, - поступить в университет, сделаться ученым, написать книгу о природе, вроде "Робинзонов в русском лесу"... Не знаю, что выйдет на самом деле, а хоть самоучкой, да буду учиться всю жизнь.

Глаза Сережи ярко блестели, лицо казалось мужественным, во всех движениях молодого охотника проступали уверенность, настойчивость и сила.

В праздничные дни наши охоты украшались привалом и костром.

Привал устраивался где-нибудь на опушке, над оврагом; мы развешивали по сучьям ружья, сумки и дичь, весело собирали ломкий хворост, поджигая его потрескивающей берестой. Сережа насекал маленьким топориком кучу елового лапника, расстилал его на земле, деля на две части, - лапник ложился высокими, пышными подушками; я спускался в овраг, наполнял чайник водой из ручья, с наслаждением чувствуя ее чистоту, прозрачность и холод. С двух сторон костра в землю туго ввинчивались двурогие осиновые сучья, на них опускалась толстая и сырая плаха, посередине которой висел чайник. Костер шумел и гудел, дым выбивался со свистом, завиваясь и округляясь, словно связка воздушных шаров. Мы доставали из сумок хлеб, яйца, яблоки, сахар и леденцы, раскладывали все это на бумажном листе, то и дело вспыхивавшем от постреливавших угольков. С особенным удовольствием доставал я кусок жареного зайца, нарезанного ровными тонкими ломтиками. Закусывали по-охотничьи, неторопливо и со вкусом, с жадностью глотали огненный чай, пахнувший вялыми листьями и брусникой.

Красота охотничьего костра, привала с тех пор навсегда вошла в мою жизнь как одна из поэтических радостей охоты...

После.привала мы опять бродили по лесам, а перед сумерками возвращались домой - шли полями, деревенскими гумнами, где хорошо пахло дымком овинов, ржаным зерном, сухой соломой.

Охота учила нас и меткости выстрела, и неутомимости в ходьбе, и ползанию "по-пластунски", и самой изощренной наблюдательности...

В город входили на заре. Усталые и счастливые, мы все же бодро взбирались по крутому горному скату, уже покрытому холодным сумраком. Но кргда поднимались на гору, перед нами широко открывалась пунцовая и багряная Волга. Над Волгой стаями кружились, кричали вороны и галки, а по Волге плыл пассажирский пароход, печально мерцавший зелеными вахтенными огнями. Мы с Сережей тепло прощались до следующего дня...

* * *

В условиях старой России Сережа, несмотря на его способности и упорство характера, не пошел бы дальше счетовода на захолустной фабрике или, в лучшем случае, сельского учителя.

Советская страна открыла талантам из народа все пути-дороги, и нет ничего необыкновенного в том, что Сережа, которому в пору Октября было двадцать лет, сумел получить не только среднее, но и высшее образование. Сережа, как он и мечтал когда-то, попал в университет, стал ученым-биологом, неутомимым тружеником науки. Теперь Сергей Петрович Киселев - профессор, автор нескольких живых и увлекательных книг о зверях и птицах. Профессор всегда подчеркивает, что успехом этих книг он обязан нашей "робинзонаде" в родных приволжских лесах.

Сергею Петровичу скоро стукнет шестьдесят. Голова его покрылась серебром-сединой, скуластое бритое лицо пересекли глубокие морщины. Но глаза профессора по-прежнему светятся молодостью, а в движениях проступает юношеская охотничья легкость.

Все свое свободное время профессор и сейчас отдает охоте.

Иногда осенью я с удовольствием слушаю по телефону его звучный и взволнованный голос:

- Появились высыпки вальдшнепов... Давай-ка махнем завтра с первым поездом, вспомним матушку старину!

И на другой день мы чуть свет уже бродим по березовым и осиновым чащам, любуемся золотой и розовой листвой, зорко следим за легавой собакой, быстро и весело снующей по росистым кустам, по влажным, расцвеченным папоротникам...

Мы снова чувствуем себя прежними робинзонами в счастливой Стране Охоты - по-отрочески волнуемся от каждого удачного выстрела, долго и радостно отдыхаем на привале у костра, никак не можем налюбоваться осенней лесной красотой.

И когда в сумерки выходим к железнодорожной станции, у нас обоих такое ощущение, будто к нам возвратилась молодость: охотничий день отзывается в нас не усталостью и утомлением, а бодростью, свежестью и силой. В наших сумках лежат рядом с вальдшнепами букеты кленовых и дубовых листьев и сухих крупных папоротников. Записная книжка моего спутника с каждой охотой обогащается каким-нибудь новым наблюдением.