Из жизни Вадима Осипова - Михаил Барщевский

После XX съезда бабушка Анна, воспользовавшись старым знакомством с тогдашним Генеральным прокурором СССР Руденко (в начале 30-х тот был ее подчиненным), пришла на прием и попросила показать уголовное дело мужа.

Руденко кому-то позвонил, и пока они пили чай с баранками и вспоминали былое, дело доставили. Бабушка Анна, человек искренний и бесстрашный, не попросила, а потребовала, чтобы Руденко дал ей почитать дело. Руденко попробовал возразить, что, мол, гриф «секретно» не снят.

Тут ему пришлось вспомнить нрав бывшей начальницы.

Не выходя из кабинета Руденко, Анна просмотрела дело. Ей, бывшему прокурору, ничего не стоило моментально найти два важнейших документа (руки-то помнят!): донос одного из писателей, которого и самого расстреляли в тридцать седьмом, так что теперь его показаниям доверия не было никакого, и показания мужа, где он признавался во всех грехах и, главное, перечислял фамилии вовлеченных им заговорщиков.

Вадимова бабушка, ни слова не говоря, подошла к телефонному столику Руденко, взяла трубку вертушки и попросила оператора соединить ее с Александром Фадеевым, председателем Союза писателей СССР, членом ЦК КПСС, лауреатом Ленинской и нескольких Государственных премий.

Ей повезло. Фадеев не только был на рабочем месте, но и трезв.

— Здравствуй, Саша! Это Искра. Звоню тебе из кабинета Руденко.

— Кто, простите?

— Искра. Забыл? Ты дневал и ночевал у нас в доме. Я вдова твоего учителя Павла…

— Да, конечно! Здравствуйте, Анна Яковлевна.

— Так вот, Саша. У меня в руках дело Павла. Тут есть его показания, что он тебя в числе других вовлек в антисоветский заговор. По этим показаниям его и осудили. Руденко меня спрашивает, это правда или Павла, может, били? Что мне ответить?

— Анна Яковлевна, спасибо, что предупредили. Не уходите от Руденко минут пять. Я перезвоню.

Бабушка Аня положила трубку и посмотрела на Генерального прокурора. Тот улыбался, причмокивая от удовольствия. Видимо, представлял состояние Фадеева в этот момент.

Через пять минут Руденко позвонил Хрущев. А еще через десять дней мужа бабушки Ани полностью реабилитировали.

— Ай, Миша, ты — дурак! Хрущев все сделал правильно! Зачем нужна эта чересполосица в единой социалистической державе?! — вскинулась бабушка Аня на сына.

Почувствовав во вражеском стане замешательство, бабушка Эльза, благодарно посмотрев на зятя, усилила наступательный порыв:

— Кстати, на самом деле украинский борщ я училась готовить не в Крыму, там у меня не было необходимости подходить к плите, а в Харькове в восемнадцатом году.

— Подождите, подождите, Эльза Георгиевна! — встрепенулась бабушка Аня. — Но в 1918 году в Харькове были белые!

Убийственность такого аргумента не вызывала у бабушки-старобольшевички сомнений.

Бабушка Эльза не успела ответить. Ее зять встрял с очередной репликой:

— Еще бы! Будучи любовницей генерала Врангеля, стоять у плиты было бы совсем непристойно!

— Во-первых, Миша, я была не любовницей, а любимой женщиной. Вам этого не понять, в советские времена о таких красивых и благородных отношениях не слышали. А во-вторых, Анна Яковлевна, где же еще можно было научиться варить настоящий украинский борщ, если не при белых?

Бабушка Аня набрала в рот воздух, чтобы что-то ответить, но, задержав дыхание на несколько секунд, выдохнула, ничего не сказав. Потом набрала воздух еще раз и опять, не найдя подходящих моменту выражений, выдохнула вхолостую.

— Как же я мог… Мой отец — начальник оперативного управления ЧК Украины, моя мать — замначальника ЧК Украины, — как же я мог жениться на дочери любимой женщины Врангеля! — подлил масла в огонь отец Вадима.

Умиротворение, как и всегда, внесла мать Вадима:

— Слава богу, что они в те годы не встретились. А то либо Миша, либо я на свет точно не появились бы. И Вадюши не было бы!

Тут все ласково посмотрели на Вадима. Именно внуки примиряют мировоззрения старших поколений.

— А мой отец был попом, — вдруг сообщила Елена Осиповна. — Я об этом никому не рассказывала. Кроме Тиши.

Она умолкла и поджала губы. То ли вспоминала отца, застреленного большевиками, то ли мужа, ими обласканного.

Учеба

— Ну, теперь, как понимаешь, позорить мою фамилию ты не вправе. — Отец говорил без злости, так — воспитательный момент.

— А раньше был вправе? — откликнулся Вадим. Он пребывал в возбужденно-удивленно-счастливом состоянии. Еще бы, пять минут назад Вадим и родители узнали, что его фамилия в списке студентов, принятых на первый курс вечернего факультета Всесоюзного юридического заочного института.

— И раньше был не вправе. Но делал! — назидательно продолжил отец.

— Миша, оставь! Не сейчас! Не в праздник же! Ты подумай, Вадюшка — студент! — С этими словами мать ласково прижалась щекой к плечу мужа, с умилением глядя на Вадима.

«В общем-то это их праздник», — подумал Вадим.

— Знаешь что, — в Вадиме проснулся игрок, — давай сделаем так: если я за экзамен получаю пятерку, ты мне платишь десять рублей, если тройку — я тебе, (сданный зачет — с тебя трешка, несданный — с меня). Все равно работать пойду, так что платить будет из чего.

— Вот! Об этом я и говорю: ты уже сейчас думаешь о том, как будешь платить, ты уже рассчитываешь получать тройки и не сдавать зачеты!

— Воспитательный момент закрываем. Предлагаю договор. Да или нет?

— Как вы можете так говорить?! Оба! — вмешалась мама. — Ощущение, будто не отец с сыном разговаривают, а два торгаша на рынке торгуются!

— «Два торгаша на рынке» — это, мусь, ты имеешь в виду, когда продавщица овощного магазина покупает на рынке помидоры у грузина? — засмеялся Вадим.

— Да ну тебя! Я серьезно! Что за разговоры в интеллигентной семье? — Сердитые нотки в голосе не мешали маме смотреть на сына со счастливой улыбкой.

— А интеллигентность не подразумевает бескорыстие! И вообще, партия и правительство не исключают методы материального стимулирования при воспитании подрастающего поколения, хоть нам и предстоит в восьмидесятом году жить при коммунизме! — Вадим опять рассмеялся.

— Каком коммунизме? Почему в восьмидесятом? — перестала улыбаться мама. — Смотри где-нибудь в школе, то есть в институте, не ляпни! — Мама всегда боялась неприятностей для сына из-за его шуточек.

— Мусь, не дрейфь! Это из программы партии! Там прямо записано, что к 1980 году в стране будет построен коммунизм. То есть через семь лет. — Вадим повернулся к отцу. — Так что, батя, институт за это время я окончить успею, и деньги мне на пороге коммунизма не помешают! По рукам?

Деваться отцу было, прямо скажем, некуда. Впрочем, с учетом того, как Вадим учился в школе, он особо и не рисковал. Плюс совсем не хотелось, чтобы свою будущую зарплату Вадим тратил неразумно. А в том, что так оно и будет, отец не сомневался. Пусть лучше выплачивает из нее долги за плохие отметки, а он будет выдавать сыну деньги на необходимое.

— Хорошо. За неуд будешь платить двадцать пять! — решил додавить отец.

— А может, ты мне дашь сначала выучиться, получить диплом, встать на ноги, а потом уж начнешь на мне зарабатывать? — съехидничал Вадим, который вдруг осознал, что при таком раскладе можно и на бобах остаться.

— Не примешь это условие — сделки не будет!

— Фу, какое неинтеллигентное слово — «сделка», — возмутилась мама.

— Илона! Это юридический термин, — успокоил ее отец.

— Хорошо! За пятерку — ты мне десять, за тройку — я тебе десять. А двойка — двадцать пять. Так?

— Так!

— Сданный зачет — трояк, несданный тоже, но наоборот.

— Ты неправильно строишь фразу, Вадим! — опять вступила в разговор мама. — Так по-русски не говорят.

Советская власть строго следила за тем, чтобы никто не жил хорошо. Правда, за тем, чтобы никто не жил уж совсем плохо, она тоже следила. Люди к этому привыкли, воспринимали как данность, приспосабливались и жили маленькими радостями, вроде — достал сервелат, вот и праздник. Обидно другое: работать большинство не хотело, да и зачем, если все равно ни купить, ни показать, что купил, нельзя.

А отец Вадима работать любил. Даже не столько ради дополнительных денег, которых в семье не хватало, сколько ради удовольствия. Для него работа оказалась самым, пожалуй, приятным способом самоутверждения. Он был хорошим юрисконсультом, носил титул «король штрафных санкций» и получал истинное наслаждение, выигрывая дела в арбитражных судах. Его артистической натуре нужны были зрители, восторженные взгляды, успех.

Но тут вмешивалась власть со строгими ограничениями в трудовом законодательстве. Считалось так: по основному месту службы, за 100 % зарплаты, ты должен работать восемь часов в день, а по совместительству, где зарплата ни при каких обстоятельствах не могла превышать половины тарифной ставки, — четыре часа. Больше — нельзя! Дальше — спать! Гуманное государство не может позволить человеку относиться к самому себе безжалостно. Двенадцать часов работы, напрягайся не напрягайся, ставки больше, чем рублей сто пятьдесят, не получишь. А то, что есть хочется, что новые ботинки покупать приятно и нужно чаще, чем раз в два года, — буржуазные пережитки.