Сироп на Китай Городе - Шура Хозей

– И она бы ее хотела, – немного победоносно подытожила Сима.

Рома пожал плечами.

– Извини. Вам еще долго играть?

– Да, – после некоторой паузы сказал Рома. – Мы еще должны отыграть несколько песен.

– Понятно.

Сима ждала продолжения разговора, но он молчаливо отказывался подбрасывать фразы.

– Давай будем общаться? Я думаю, мы не зря встретились. И вообще, я работаю рядом с этой станцией, и, если ты тут играешь, мы будем часто видеться.

– Не думаю, что мы еще будем здесь играть.

– Почему?

– Публика… Не благодарная.

– Ясно. Теперь я тебе не интересна. Слишком скучная, да?

– Что?! Ты хоть заметила, что я даже не переименовывал группу?

Заметить было легко. «Сироп» – это всего два слога: «Си» – Сима и «Ро» – Рома.

Тем временем Ева, спускаясь обратно в метро, и издалека заметив какую-то высокую девушку рядом с Ромой, преданно поспешила подойти и нырнуть под его плечо (она едва доставала до него). Сима с присущей женщинам строгостью по отношению к другим женщинам, отметила светлые перегидрольные волосы Ева и хищную, выпущенную откуда-то из-за затылка розовую яркую прядь. Но, кажется, Роме она нравилась. Он приобнял подругу и стал устойчивее, словно капитан корабля, который во время качки схватился за штурвал. И то ли присутствие Евы взяло ее на «слабо», то ли не хотелось уходить, то ли последние слова Ромы слишком больно царапнули по старому, только Сима вдруг спросила:

– А можно я попробую?

– Что? – не понял Рома.

– Ну, спеть.

Рома и Ева переглянулись.

– Брось, чем ты рискуешь? Большинство этих людей никогда нас больше не увидят.

Ева насупилась и схватилась за розовую прядь, нервно перебирая ее маленькими пальцами. Рома улыбнулся, как будто солнце, которое на время заслонили тучи, вдруг отвоевало свое законное место на небосклоне. Он пожал плечами.

– Почему бы и нет. Да, малыш?

Рома свысока чуть притянул Еву к себе, словно оценивая устойчивость ее морального состояния. Тем временем Сима опустила прямо на пол тяжелую сумку, из которой выглядывал кончик рабочего ноутбука, а потом скинула с плеч пиджак и небрежно уложила его поверх сумки. С похожим движением лошадь сбрасывает наскучившего и слишком наглого наездника. Затем она сняла резинку с волос и немного разворошила их руками.

– Ну как?

– Не плохо, – подтвердил Рома. – А что будем играть?

– Нашу песню номер пять. Помнишь такую?

Конечно, Рома помнил. Это было кодовое название «Рок-н-ролла», песни Би-2. В школе они любили давать кодовые имена песням, которые были понятны только им двоим и группе. Но нынешняя группа Ромы, конечно, не знала этого шифра.

– «Мой Рок-н-ролл», парни, – бросил Рома, а потом пояснил. – Они ее разучивали.

Откуда-то из закромов большого черного кофра, который прятался за барабанной установкой, Сева выудил еще одну стойку с микрофоном и установил ее рядом с первым. Как по волшебству перед Симой возрождалась ее прошлая жизнь – школьная, неиспробованная и не откупоренная. Оба заняли свои привычные места, словно шахматные фигуры: Сима слева, а Рома справа (если стоять к ним лицом). Барабанщик три раза щелкнул палочками друг о друга, и вступила гитара. Музыка зазвучала. Люди снова стали реагировать и замедлять шаг. Те, кто не спешил или ждал кого-то в гулком вестибюле, рассеянно притягивались к сцене.

Сима каждую секунду ждала, что забудет слова, но они возникали в ее голове, словно магическая дорога, которая возникает ровно в тот момент, когда ты опускаешь ногу на ее плоскость. С каждой нотой какие-то невидимые путы отпускали ее. Сима, словно ракета, которой суждено было лететь в открытый космос, оставляла позади ступени с каждым словом, с каждой длинной, тягучей нотой. С каждым коротким словом, каждым речитативным выдохом.

Голос Ромы вырастал где-то слева, деликатно звуча фоном для ее собственного, подсвечивая его как фонарь на сумеречной улице. Так его рука когда-то держала ее руку: мягко, надежно, тепло, ни на что не претендуя и не забирая свое.

Петь было совсем не сложно – в конце концов, Сима пела всегда, когда оставалась одна: в душе, пока мыла пол и когда оставалась одна в офисе по вечерам. Но она почти разучилась петь с Ромой, хотя казалось, что ничего более естественного и придумать невозможно. И от этой легкости и естественности было страшно.

Сима старалась петь, не глядя ни на кого, но очень скоро это стало почти невозможно: люди окружили маленький музыкальный пятачок, словно он был единственным работающим камином во время вековой бесконечной зимы. Она пробовала закрыть глаза, но от этого что-то плотное в горле ползло вверх и подступало слишком быстро, и она открывала глаза, встречаясь ими с кем-то, и закрывала снова, когда комок отступал.

Кто-то махнул ей рукой, но Сима старалась не реагировать: наверняка какой-то городской сумасшедший или парень навеселе. Но навязчивые жесты продолжались, и ей пришлось обратить внимание на неугомонного зрителя. К ее ужасу, зрителем оказался Эдик – начальник ее отдела на новой работе. В этом инородном, не реальном, придуманном мире, где Сима снова пела с Ромой, Эдик смотрелся странно, словно бумажная фигурка из газеты, неуклюже налепленная на глянцевый журнал при помощи дешевого клея карандаша. Но Эдик настаивал на своей реальности и махал, и улыбался, и с каждой секундой становился все реальнее, все вещественнее и живее, превращая Рому в того, чем он был пару часов назад: в старое воспоминание, вырезку из детского дневника, письмо, нацарапанное синей ручкой прямо на парте из ДСП.

В конце концов он стал настолько настоящим, что уже Сима и сама почувствовала себя мультяшным персонажем, и от этого петь стало тяжело, и ноты перестали покоряться. Дыхание осело, как постиранный свитер, не вмещая больше ни слов, ни фраз, ни слез, ни Роминого бэк-вокала. Несмотря на улыбку Эдика, ей почему-то стало стыдно, тесно, неловко. Она впервые обернулась на Рому и встретила его вопросительный взгляд: он чувствовал по дрожи в ее голосе, что что-то пошло не так. В школе в такие моменты они прекращали репетицию, и долго-долго разговаривали, разворачивая булки с повидлом, заранее закупленные в столовой. Но это больше была не школа, а вестибюль метро. И булок с повидлом здесь не продавали, и вряд ли Эдик оценил бы их кисловатый вкус.

Поэтому едва музыка стихла, а подземка наполнилась хрусткими и гулкими аплодисментами, Сима сорвалась, как испуганный голубь, сгребла в охапку сумку и пиджак, не беспокоясь о растрепанных волосах, и поспешила обратно к спасительному вагону, который обещал спрятать ее в своем нутре. Она не смотрела на Эдика, надеясь, чтобы он не понял, что она его