Под крылом доктора Фрейда - Ирина Степановская

«Господи, какое здесь запустение! Какая нищета!»

Дима вспомнил свое отделение, с которым попрощался несколько дней назад, операционную, перевязочную. Процедурку с немецкими стеклянными шкафами, светлые палаты, раздвижные двери, свободно пропускающие сразу две каталки… Какой хирургический центр он оставил! Таких немного, наверное, по всей стране. Что же здесь его ждет?

«…Главный врач сказал: „Пойдешь сначала на год в отделение к Альфие Ахадовне… Она тебя всему научит“. Чему это „всему“? Всей психиатрии? За год? И какое-то нерусское имя… Ассоциируется с рахат-лукумом. Восточным лакомством, которое он любил в детстве. Человеку с таким именем полагается быть белым и толстым…»

Дима зевнул и закрыл глаза. И вдруг перед ним возникло видение: по желтой, выжженной солнцем степи, вращаясь, мчался черный смерч. «С чего бы это?» — подумал он. И вслед за пронесшимся смерчем почему-то тут же возникло лицо незнакомки — его странной соседки по больничному автобусу.

«Все-таки есть в ней что-то противное», — окончательно сформировал мнение о незнакомке Дима и решил думать о рахат-лукуме. Теперь вспомнился Новый год — снежинки из ваты, большая елка в игрушках, а в плоских коробочках, обтянутых шелком, — обсыпанные сахарной пудрой сладкие палочки. Раскусишь такую палочку, а она внутри плотная, прозрачная и блестящая на сломе, как толстое стекло. Первый раз родители привезли рахат-лукум из Египта. Тогда наши люди только начали ездить зимой в Хургаду. Потом привозили и из других стран, не восточных. Ему нравилось выкусывать из лакомства фигурки — кубики, ромбики, звездочки — и воображать себя кем-то вроде скульптора. Только скульптор работает резцом, а он — зубами…

По старой, школьной еще привычке Дима стал раскачиваться на ножках хлипкого стула. Вот забавно будет, если он грохнется в тот самый момент, когда придет эта неизвестная ему заведующая отделением! Он усмехнулся. Неплохо он будет выглядеть в ее глазах.

«А ведь, пожалуй, в лице этой незнакомки из автобуса есть что-то нерусское. — Дима снова вспомнил о своей утренней попутчице. — Странное оно какое-то, хоть и красивое по-своему. Черные волосы на прямой пробор — сейчас, пожалуй, девушки так не носят. Глаза поставлены слишком раскосо…» Он подумал, что странность, по-видимому, заключается в ярко-синих глазах, нетипичных для восточных лиц. Да и облик в целом был вычурный, напряженный, недобрый. Если бы такая женщина вдруг исподтишка вытащила нож и пырнула бы его где-нибудь в углу, он бы не удивился.

Послышался звук отпираемого снаружи замка. Дима увидел в приоткрывшейся двери край зеленого, блестящего, уже знакомого по автобусу платья и на миг замер: как ловко он угадал, что заведующей отделением, куда его назначили работать, окажется именно она, его утренняя попутчица! Сердце его заколотилось, но он тут же взял себя в руки, решив, что вовсе не рад этому обстоятельству, — в его положении нужен другой начальник, посолиднее.

Тем временем из-за приоткрытой двери явственно слышались смех, возня, дурацкое шушуканье. Он с удивлением смотрел на дверь, сам оставаясь вне поля зрения для входящих.

Мужской голос (Диме показалось, он его уже слышал) громко сказал:

— Аля, ну постой! Успеешь еще наработаться, подождут дураки-то… — И загорелая сильная рука преградила путь зеленому платью.

«Да ведь это тот самый коренастый тяжеловес с носом-картошкой! — догадался Дима. — Конспирация тут у них. В автобусе он на мою соседку даже не посмотрел. Разговаривал себе всю дорогу с доктором Дыней».

Из-за двери донесся женский голос:

— Нет уж, Володя, пусти. Хорошего понемножку. К тому же мне надо срочно посмотреть новую больную. Ночью сегодня из Питера привезли.

— А в Питере, что, нет теперь психиатрической помощи? Всех к нам везут?

— Это Преображенова какая-то дальняя родственница. Он мне по этому поводу домой звонил. К тому же и муж ее уже с утра подгреб и подкараулил меня перед корпусом.

На пороге возникла стройная нога в летней туфельке. Послышался звук прощального поцелуя — и наконец в отделенческом холле появилась с растрепанной прической, с красными пятнами на груди и с блестящими синими глазами Альфия Ахадовна Левашова собственной персоной.

Старый Лев

— Дмитрий Ильич Сурин… — Главный врач задумчиво листал его документы. — Значит, говоришь, задыхаешься в хирургическом отделении?

Он отодвинул Димин красный диплом, закурил слишком тонкую для его комплекции сигарету и с интересом взглянул на молодого собеседника.

Дима рассматривал свои руки. Чуть не со второго курса он тренировался вязать хирургические узлы, накладывал на сосуды скобы, работал иглой. И вот сейчас вдруг этого не стало. То, что еще несколько недель назад не укладывалось в голове, теперь представлялось делом решенным.

Последний тяжелый приступ удушья развился у него прямо в операционной, когда хирургическая сестра уже обрабатывала кожу больного, а он собирался сделать первый разрез. Перед глазами до сих пор стояли коричневые потеки смеси спирта и йода, оставляющие полукруглые пятна на голубой кромке стерильной простыни, ограничивавшей будущее операционное поле. Грудь внезапно налилась миллионами мелких, противных, лопающихся пузырьков, и Дима подумал, что не сможет больше сделать ни единого вдоха. Это случилось с ним на операции в третий раз. В предыдущих случаях удавалось справиться с этим состоянием, подавив его, как казалось Сурину, усилием воли (потом он удивлялся, что никто из окружающих ничего не заподозрил, ему казалось, что хрипы его дыхания разносятся по всей операционной). Правда, после каждого приступа он не мог прокашляться по несколько часов, однако, как ребенок, старался не придавать им значения и надеялся, что все пройдет само собой. Но в последний раз уже не смог держаться на ногах — душный серый туман застил глаза, и Дима испугался, что потеряет сознание. Хорошо, больной, которого он собирался оперировать, уже уснул под наркозом, иначе бы подумал, что доктор пьян. Анестезиолог успел вкатить Диме преднизолон и вытащил из операционной.

— Хочешь жить — уходи из хирургии, — сказал тогда коллега из отделения интенсивной терапии, куда Диму поместили отлежаться после приступа. — У тебя резко положительны аллергические пробы на все антибиотики и на препараты для стерилизации.

— Я не знаю, откуда это взялось, — сказал Дима. — Раньше ничего такого не было.

— У других тоже раньше ничего такого не было. — Коллега вынул из ушей фонендоскоп и пошел мыть руки. — А потом помирают от бронхиальной астмы.