Очарованный остров. Новые сказки об Италии (сборник) - Виктор Ерофеев

При всех взлетах (во времена Римской империи) и затишьях (от Средневековья до барокко) в исторической биографии Капри остров следует своему тектоническому предначертанию: отколовшись от материка в районе Соррентинского полуострова после мощного вулканического извержения примерно за 10 000 лет до нашей эры, он словно оторвался от земли, стал одновременно далеким и близким воплощением инакости, исключенным и исключительным. Выпав из континентального контекста, Капри лишь повысил градус своей неповторимости, увеличил силу притяжения, расположившись у восточной окраины Неаполитанского залива островом Буяном, точно по курсу пословицы «видит око, да зуб неймет». В определенном смысле Капри сменил географические координаты (40°33′03″ северной широты, 14°14′36″ восточной долготы) на мифопоэтические:

Капри – королева скал. В платье из амаранта и лилии. Последнее голубое святилище Средиземноморья, где сирены расчесывают свои лазоревые гривы, растрепанные колыханием волн, —

их сообщает в своих воспоминаниях политический беженец на Капри Пабло Неруда.

Ему вторит превосходный тосканский прозаик и журналист Курцио Малапарте, мифоман и мифотворец во всем, начиная со своего псевдонима: «Малапарте», буквально «плохая доля» – в пику самому Бонапарту, означающему «хорошая доля». Это умение подать себя – в особой чести на Капри; оно в конечном счете и сделало Малапарте обладателем одной из необычнейших вилл на острове, где Жан-Люк Годар снял фильм «Презрение»:

На закате у каприйского моря цвет волос фиалкокудрой

Сапфо (из рассказа К. Малапарте «Смерть на Капри»).

Капри – это и литературный заповедник. Всех его (бес) ценных обитателей давнего и недавнего прошлого, пожалуй, и не упомнишь. А только в XX веке припомнить надо бы Конрада и Г. Джеймса, Осоргина и Андреева, Голсуорси и Маккензи, Чапека и Беньямина, Лоуренса и Моэма, Хаксли и Одена, Моравиа и Юрсенар. Смотрителем заповедника следует безоговорочно признать каприйца Эдвина Черио, писателя (сборники эссе и мемуаров «Воздух Капри», «Книга людей» и «Книга вещей»), но и архитектора (построившего на острове несколько авторских вилл), судостроителя, ботаника, палеонтолога, зоотехника, а в 20-е годы минувшего века и мэра Капри. Из пришлых, ставших со временем старожилами Капри, компанию ему составляют шведский врач и литератор Аксель Мунте, владелец столь же легендарной, сколь и претенциозной виллы Сан-Микеле, давшей название всемирно известной книге «История Сан-Микеле» и отошедшей, по завещанию автора после его смерти в 1949 году, шведскому государству, а также английский прозаик Норман Дуглас, знаковая фигура острова для всего мира, автор книги «Земля сирен», за которую он получил прозвище Сиренолог.

Среди написанного о Капри не так-то просто отыскать верно интонированные и неуловимо-дымчатые слова, передающие мелодику острова, ту новую сиреническую песнь, которую называют ожиданием счастья. Те, кто услышали зов Капри, сулящий познание мира и высшую усладу, не могут не испытать на себе последствий этого зова. Главным таким последствием для слышащих, а еще и пишущих, оказывается… подавление их творческого гения, полная или временная немота. Завораживающее пение полуптиц-полуженщин делает некогда проворные перья безнадежно неповоротливыми. Тотальная гармония Капри словно ускользает от рассказчика, обращая любую попытку запечатлеть свою магию в приторный и сбивчивый панегирик неизъяснимым чарам острова. Послушаем:

Капри – кусок крошечный, но вкусный. Вообще здесь сразу, в один день, столько видишь красивого, что пьянеешь, балдеешь и ничего не можешь делать. Все смотришь и улыбаешься… Неаполитанский залив – и особенно Капри – красивее и глубже любви и женщин. В любви узнаешь все сразу – здесь едва ли возможно узнать все… У меня в голове веселый черт танцует тарантеллу, и я пьян – без вина… (из письма М. Горького Л. Андрееву от 5 ноября 1906 года).

Вот почему даже лучшее из написанного на Капри, скажем, пьеса того же Горького «Васса Железнова» или роман «Мать», вызывает у начинающего литературного следопыта невольный вопрос: как можно было здесь написать такое? Подобным вопросом задавался и Марк Алданов в письме 1947 года Бунину:

Как Вы все это писали по памяти иногда на Капри, я просто не понимаю. По-моему, сад, усадьбу, двор в «Древнем человеке» можно было написать только на месте.

Ответ Бунина обезоруживающе прост:

Да это не память. Разве это память у Вас, когда Вам приходится говорить, например, по-французски? Это в вашем естестве. Так и это в моем естестве – и пейзаж, и язык, и все прочее… Клянусь, что девять десятых этого не с натуры, а из вымыслов: лежишь, например, читаешь – и вдруг ни с того ни с сего представишь себе что-нибудь, до дикости (курсив мой. – Г.К.) не связанное с тем, что читаешь, и вообще со всем, что кругом.

Сочинения, созданные на Капри, хочется снабдить ремарками «про себя» и «в сторону». Капри будто отталкивает им же навеянные образы и мысли, посылая их на огромные расстояния, туда, где в них больше нужды. Географический оксюморон «чем дальше, тем ближе» оборачивается на острове творческой аксиомой. Одной из ее формулировок стоит признать лапидарное высказывание Р.-М. Рильке о собственных трудах и днях на Капри в начале XX века: «…Моя работа на этом острове мечты в сущности сама становится мечтой».

Оговоримся попутно, что каприйская мечта или каприйское счастье нередко сменялись своей полной противоположностью, то есть безысходностью и отчаянием. И здесь нельзя хотя бы вкратце не рассказать о трех именитых самоубийцах, превратившихся на Капри сначала в живые достопримечательности, а затем и в гениев места.

Немецкий сталепромышленник Фридрих Альфред Крупп жил на Капри с 1898 года по нескольку месяцев, чаще всего зимой. Излечившись от депрессии и астмы, он подарил Капри обширный участок земли, где потом разобьют вполне райские Сады Августа, и выделил деньги на строительство дороги, скатившейся живописным серпантином в Малую гавань. Дорогу, ставшую артефактом, назовут его именем, а Круппу присвоят звание почетного гражданина острова. Недолгая идиллия оборвалась в 1902 году, когда Крупп свел счеты с жизнью после обвинений в гомосексуальных пристрастиях, считавшихся тогда в Германии тяжким преступлением. В действительности его оклеветали все те же «благодарные» каприйцы, чтобы дискредитировать мэра Капри и большого друга Круппа. А подметное письмо о «богатом немецком дегенерате» накропал в неаполитанскую газетенку «Ла Пропаганда» каприйский учитель начальной школы. Крупп брал в то время уроки итальянского и вместо него подыскал другого репетитора, которому платил нестерпимо щедрый гонорар.

Эльзасский барон Жак дАдельсвард Ферзен, потомок фаворита Марии Антуанетты, приехал в Италию в год смерти Круппа. Вскоре в компании пятнадцатилетнего Нино Цезарини, отпрыска римского киоскера (уменьшительно-ласкательное имя дано как по заказу), Ферзен перебрался на Капри, где с перерывами провел следующие двадцать лет на уединенной и весьма эксцентричной вилле Lysis (Лисида, ученика Сократа, именем которого назван один из диалогов Платона), архитектурной преемнице соседней виллы Jovis (Юпитера) императора Тиберия. И вилла, и сама жизнь, вернее даже, смерть этого маленького каприйского Людвига стали, по словам Кокто, тем самым шедевром, который заменил французскому дворянину, поэту и писателю, дружившему с Прустом, не сотворенный им шедевр в искусстве. Жизнь на Капри была для Ферзена, запоздалого хранителя символистских традиций, своего рода наказанием, поскольку здесь можно было только отрешаться от жизни. В 1923 году барон приготовил чрезмерную порцию кокаина и завершил ритуал обреченного денди, не нарушив его зловещей стилистики.

Уже известный нам писатель, а в юности и дипломат, чья карьера начиналась в Санкт-Петербурге, Норман Дуглас был коротко знаком с Ферзеном, часто предостерегал его от фатального исхода и был чужд самолюбования и напускной загадочности последнего. В 1917 году Дуглас опубликовал роман «Южный ветер», который высоко ценили Набоков и Грэм Грин. Главным действующим лицом романа стал остров Непенте. В нем сквозь поволоку метафоры, перенятой у Ферзена, легко узнается Капри:

Утро сходило на нет, и туман, повинуясь яростному притяжению солнца, понемногу всплывал кверху. Непенте стал различимым – действительно, остров. Он мерцал золотистыми скалами и изумрудными клочками возделанной земли. Пригоршня белых домов – городок или деревня – примостилась на небольшой высоте, там, где солнечный луч, играя, проложил себе путь сквозь дымку. Занавес поднялся. Поднялся наполовину, поскольку вулканические вершины и ущелья вверху острова еще окутывала перламутровая тайна (перевод С. Ильина).

Избрав Капри в 1904 году в качестве земли обетованной для души и тела, Дуглас не скрывал своих несчетных «грешков» и признавался, что «единственным пристойным событием моей жизни было появление на свет. Остальное не подлежало огласке». По свидетельству очевидцев, Дугласа окружал некий древнегреческий ореол; его отличали изысканные манеры и врожденное достоинство. Именно с решимостью античного стоика восьмидесятичетырехлетний классик принял в 1952 году летальную дозу люминала, чтобы покончить с непредвиденной бедностью, на редкость холодной зимой и одиночеством немощного литератора.