Легенда о св. Юлиане Странноприимце - Гюстав Флобер

Вечером за ужином отец объявил, что в его годы пора учиться псовой охоте, и пошел за старой тетрадью записей, где в вопросах и ответах были изложены все тонкости ловитвы. Учитель раскрывал в ней ученику искусство дрессировать собак, вынашивать соколов, расставлять западни; как распознавать оленей по помету, лисиц – по следам, волков – по оскалу; какой лучший способ различать их тропы, высматривать логова и подымать их оттуда; какие ветры самые благоприятные; перечислял охотничьи крики и правила травли.

Когда Юлиан знал наизусть все эти вещи, отец подобрал для него хорошую стаю собак.

Она состояла из двадцати четырех берберийских борзых, более резвых, чем серны, совершенно неудержимых; семнадцати пар бретонских собак, краснопегих, надежных, горластых, с сильной грудью; сорока гриффонов, мохнатых, как медведи, – для охоты за кабанами и опасных забежек. Татарские псы огненного цвета, величиной с осла, с широкими спинами и прямыми ногами, натасканы были на зубров. Черная шерсть испанок отливала, как атлас. Заливчатое тявканье тальботов не уступало певучему лаю английских гончих. На отдельном дворе рычали, потрясая цепью и вращая зрачками, восемь аланских догов – страшных животных, которые впивались в тело всадников и не боялись даже львов.

Всех собак кормили пшеничным хлебом, лакали они из каменных корыт, и клички у них были звонкие.

Но соколиный двор, пожалуй, превосходил псарню. Добрый сеньор за дорогую цену достал кавказских беркутов, вавилонских сероголовых подорликов, германских ястребов и перелетных соколов, пойманных на береговых утесах холодных морей в дальних странах. Все они помещались под навесом, крытым соломой; а у нашеста, к которому они были привязаны соответственно росту, перед каждой из птиц было положено по кому дерна, на который их время от времени спускали размяться.

Всевозможные ловушки – и тенета, и силки, и железные капканы – были заготовлены в изобилии.

Легавых собак часто водили в поле, где они тотчас делали стойку. Доезжачие, подкравшись, с осторожностью расстилали огромную сеть над их неподвижными телами, и по приказу псы поднимали лай. Перепела взвивались. Тогда окрестные дамы, приглашенные вместе с мужьями, детьми и служанками, – все кидались на них и легко ловили руками.

В другой раз били в барабан, чтобы поднять зайцев; лисицы падали в ямы, а развернувшаяся пружина хватала волка за ногу.

Но Юлиан презирал эти удобства и хитрости. Он предпочитал охотиться вдали от всех, один на своем коне, с любимым соколом. Это был почти всегда большой скифский кречет, белый, как снег. На его кожаном клобучке развевался султанчик, золотые бубенчики звенели на синеватых лапах. Он крепко держался на руке господина, в то время как конь шел галопом и равнины все развертывались. Юлиан, развязав путы, спускал его неожиданно. Смелая птица взвивалась в небо, как стрела, и можно было рассмотреть две неравные точки, – они кружились, соединялись и исчезали в лазури. Кречет вскоре возвращался, терзая добычу, и, трепеща крыльями, садился на перчатку к хозяину.

Так Юлиан травил цапель, коршунов, ястребов и воронов.

Он любил, трубя в рог, следовать за псами, которые мчались по склонам холмов, прыгали через ручьи, подымались в леса. А когда олень начинал стонать от укусов, он убивал его быстрым ударом, а после наслаждался бешенством псов, пожиравших куски туши на дымящейся шкуре.

В туманные дни он забирался в болото и выслеживал диких гусей, уток или выдр.

Три конюха с рассвета ожидали его у крыльца; а старый монах, высунувшись из слухового окна, напрасно делал ему призывные знаки, – Юлиан не оборачивался. Он уходил в солнечный зной, в дождь, в бурю, пил пригоршней воду из ключей, ел на скаку дикие яблоки, усталый – отдыхал под дубом. Возвращался он поздней ночью, весь в крови и в грязи, с колючками в волосах; от него пахло диким зверем. Он стал таким, как они. Когда мать его целовала, он принимал ее ласки холодно и, казалось, мечтал о другом – о важных вещах.

Он убивал медведей ножом, быков топором, кабанов рогатиной; и ему случалось одной палкой отбиваться от стаи волков, глодавших трупы под виселицей.

Однажды зимним утром он выехал еще до восхода солнца, хорошо вооруженный, с арбалетом за плечами и колчаном стрел у седельной луки.

Земля ровно звенела под копытами датского жеребца, за которым бежали две барсучьих таксы. Дул резкий ветер, и капли дождя леденели на его плаще. Часть горизонта просветлела, и в белесоватых сумерках он увидел кроликов, прыгавших около своих нор. Обе таксы тотчас на них кинулись и, хватая их, перегрызали спинные хребты.

Вскоре он углубился в лес. На конце ветви, отяжелев от холода и подвернув голову под крыло, спал тетерев. Юлиан мечом наотмашь отсек ему обе лапы и, не подобрав, продолжал путь.

Три часа спустя он очутился на вершине горы, такой высокой, что небо казалось почти черным. Прямо перед ним скала, похожая на длинную стену, нависала над бездной. На краю ее два диких козла глядели в пропасть. Не имея стрел (конь его остался внизу), Юлиан задумал спуститься к животным. Босиком, скорчившись, добрался он до первого и вонзил ему нож под ребра. Второй в ужасе прыгнул в пустоту. Юлиан кинулся его ударить, но, поскользнувшись правой ногой, упал на труп убитого животного, раскинув руки, лицом над самой бездной.

Спустившись снова на равнину, он пошел вдоль ив, окаймлявших реку. Низко летевшие журавли время от времени проносились над его головой. Юлиан без промаха убивал их бичом.

Между тем в воздухе стало теплее, иней растаял, поплыли тяжелые туманы, показалось солнце. Вдали засверкало застывшее свинцовое озеро. Посреди озера сидел зверь, какого Юлиан не видал никогда, – бобр с черной мордочкой. Он убил его стрелой, несмотря на расстояние, и было досадно, что нельзя унести его шкуру.

Затем Юлиан вошел в аллею больших деревьев, вершины которых образовали при входе в лес подобие триумфальной арки. Дикая коза выскочила из чащи, на перекрестке попался олень, барсук вылез из норы, на зеленой траве павлин распустил свой хвост. А когда он их всех умертвил, появились другие козы, лани, другие барсуки и павлины, а там – дрозды, сойки, хорьки, лисицы, ежи, рыси – бесконечное множество животных, и с каждым шагом все больше и больше. Трепещущие, они кружились вокруг него и глядели умоляющими и кроткими взорами. Но Юлиан не уставал убивать: то натягивал арбалет, то обнажал меч, то ударял ножом, ни о чем не думая, ничего не помня. Он охотился в какой-то неведомой стране, с незапамятных времен, и все совершалось бессознательно, с той легкостью, какую испытываешь во сне. Его остановило необычайное зрелище: стадо оленей заполняло долину, имевшую форму цирка; скученные, один подле другого, они отогревались собственным дыханием, которое дымилось в тумане.

Мечта о необычайной бойне на несколько мгновений захватила у Юлиана дух острым наслаждением. Он слез с коня, засучил рукава и начал стрелять.

При свисте первой стрелы все олени разом повернули головы. В их сплошной массе образовались впадины. Раздались стоны, и стадо заколыхалось.

Края долины были слишком круты. Олени метались в естественной ограде, ища выхода. Юлиан целился и стрелял; стрелы падали, как дождь во время грозы. Олени, обезумев, дрались, взвивались на дыбы, карабкались друг на друга, их тела с перепутанными рогами воздвигались широким холмом, который рушился и передвигался. Колыханье их боков постепенно замирало, и наконец все они околели, лежа на песке, с пеной у ноздрей и с вывалившимися внутренностями.

Все стихло.

Наступала ночь, и за лесом, между ветвями, небо было красное, как кровавая завеса.

Юлиан прислонился к дереву. Расширенными глазами он созерцал небывалую бойню, не понимая, как он мог это сделать.

С другой стороны долины, на опушке леса он увидал оленя, лань и ее детеныша.

Олень был черный, чудовищного роста, с шестнадцатью отростками на рогах и белой бородой. Лань, палевая, как осенний лист, щипала траву, а пегий детеныш на ходу сосал ее вымя.

Арбалет зажужжал еще раз. Олененок был убит тут же. Тогда мать, глядя в небо, заголосила воем глубоким, раздирающим, человеческим. Юлиан в раздражении выстрелом в грудь положил ее на землю. Большой олень видел это и сделал скачок. Юлиан послал ему свою последнюю стрелу. Она вонзилась ему в лоб и там осталась.

Старый олень будто и не почувствовал: шагая через трупы, он шел на него, готовый ринуться и поднять на рога. Юлиан попятился в невыразимом ужасе. Чудесный зверь остановился и, сверкая глазами, торжественный, как патриарх, как судия, между тем как вдали звенел колокол, повторил три раза:

– Будь проклят! Проклят! Проклят! Настанет день, и ты убьешь отца и мать, свирепая душа!

Он преклонил колени, тихо закрыл глаза и испустил дух.

Юлиан был ошеломлен, затем подавлен внезапной усталостью. Отвращение и огромная тоска переполнили его. Закрыв лицо руками, он долго плакал.