Поручение - Оноре Бальзак

— Госпожа вон там.

— Спасибо! — сказал я иронически. Это «вон там» могло стоить мне двухчасового блуждания по парку.

Тем временем появилась миловидная, кудрявая девочка, с розовым поясом, в белом платьице и пелеринке со складками. Она слышала вопрос и ответ, либо догадалась о них. Увидев меня, девочка скрылась, крикнув тоненьким голоском:

— Мама, какой-то господин хочет тебя видеть!

А я последовал за нею, наблюдая, как мелькает и подпрыгивает на поворотах аллей ее белая пелеринка, которая, подобно блуждающему огоньку, указывала мне дорогу. Буду откровенным до конца. У последнего куста аллеи я поднял воротник, почистил свою дешевую шляпу и панталоны обшлагами сюртука, сюртук — рукавами, а рукава — друг об друга. Затем я тщательно застегнул сюртук, чтобы показать оборотную сторону отворотов, — она всегда кажется немного новее, чем лицевая сторона; наконец я артистически вычистил сапоги травой и спустил на них панталоны. Приукрасив таким гасконским способом свою наружность, я надеялся, что уже не буду принят за рассыльного субпрефектуры; но теперь, переносясь мыслью к этому часу моей юности, я порой сам смеюсь над собой.

Внезапно, когда я обдумывал, как мне следует держать себя, на зеленом повороте тропинки, среди бесчисленных цветов, освещенных жарким солнечным лучом, я увидел Жюльетту и ее мужа. Миловидная девочка держала мать за руку. Видно было, что графиня ускорила шаг, услышав заинтересовавшие ее слова ребенка. При виде незнакомца, отвесившего ей довольно неловкий поклон, она, удивленная, остановилась, приняла холодно-вежливый вид и сделала очаровательную гримаску, выдавшую мне все ее обманутые надежды. Я тщетно искал одну из тех эффектных фраз, на составление которых потратил столько труда. За это мгновение обоюдного колебания на сцене появился муж. Миллионы мыслей промелькнули в моем мозгу. Чтобы что-нибудь сказать, я осведомился, действительно ли я вижу перед собою графа и графиню де Монперсан. Эти глупые слова дали мне время рассмотреть и понять, с проницательностью, редкой в столь юные годы, стоящих передо мною супругов, одинокую жизнь которых мне предстояло так резко взволновать. Муж, по-видимому, принадлежал к типу тех дворян, которые являются в наше время лучшим украшением наших провинций. На нем были широко скроенные башмаки с толстыми подошвами: я ставлю их на первое место, потому что они поразили меня еще более, чем его выцветший черный сюртук, поношенные панталоны, небрежно завязанный галстук, покоробившийся воротник его рубашки. В этом человеке было что-то от судьи, еще больше — от советника местной префектуры; в нем была важность кантонального мэра, чья воля — закон, и кислая уязвленность кандидата, периодически проваливающегося на выборах, начиная с 1816 года; невероятная смесь деревевского здравого смысла и глупейших предрассудков; отсутствие светских манер, но высокомерие богатства; он, видимо, находился в подчинении у жены, а воображал себя владыкой семьи и всегда был готов взбунтоваться из-за какой-нибудь мелочи, не обращая внимания на вещи более существенные; в довершение представьте себе увядшее, морщинистое, загорелое лицо, седые, длинные, редкие, прилизанные волосы — и вы получите портрет этого господина. Но графиня! О, какую представляла она яркую и резкую противоположность своему супругу! То была маленькая женщина с худощавой и грациозной фигурой, с восхитительной осанкой, такая тонкая, нежная и хрупкая, что, казалось, разобьешь ее, если коснешься. Она была в белом муслиновом платье, с розовым поясом, в изящном чепчике с розовыми лентами, в шемизетке, под которой так восхитительно обрисовывались ее плечи и прелестно очерченная грудь, что при виде их в глубине сердца зарождалось непобедимое желание обладать ими. У нее были живые, черные, выразительные глаза, мягкие движения, прелестная ножка. Старый ловелас дал бы ей не более тридцати лет, так много молодости сохранилось в очертаниях ее лба и в других, наиболее чувствительных к возрасту чертах лица. Что касается ее характера, мне показалось, что в нем есть что-то напоминающее графиню де Линьолль и маркизу де Б. — эти два женских типа, всегда живые в памяти молодого человека, прочитавшего роман Луве. Я вдруг проник во все семейные тайны этой четы и принял дипломатическое решение, достойное старого посланника. Быть может, то был единственный случай в моей жизни, когда я проявил такт и понял, в чем состоит искусство придворных, а также светских людей.

После тех беззаботных дней мне пришлось выдержать слишком много битв, которые научили меня взвешивать самые незначительные поступки с точностью химика в его лаборатории и не делать ничего, не соблюдая той размеренности этикета и хорошего тона, которые засушивают самые великодушные движения чувств.

— Граф, мне хотелось бы переговорить с вами наедине, — сказал я с таинственным видом и отступил на несколько шагов назад.

Он последовал за мною. Жюльетта оставила нас вдвоем и удалилась с равнодушием женщины, уверенной в том, что она сумеет всегда, когда захочет, узнать все секреты своего мужа. Я вкратце рассказал графу о смерти своего попутчика. Впечатление, произведенное на него этим известием, показало мне, что он питал довольно живое, дружеское чувство к своему юному сотруднику, и это обстоятельство дало мне смелость подать следующую реплику в диалоге, последовавшем между нами.

— Жена моя будет в отчаянии, — воскликнул он, — и мне придется прибегнуть ко многим предосторожностям, чтобы сообщить ей об этом злосчастном событии!

— Милостивый государь, — сказал я, — моей обязанностью было обратиться сначала к вам. Я не хотел выполнить это поручение, возложенное на меня незнакомцем по отношению к графине, не уведомив об этом вас; но он доверил мне одно тайное завещательное распоряжение, ни в чем не нарушающее требований чести, — одну тайну, которой я не властен располагать. То высокое представление о вашем характере, которое я почерпнул из его слов, дало мне основание думать, что вы не воспротивитесь выполнению его предсмертного пожелания. Графиня сможет, если захочет, раскрыть эту тайну, о которой я обязан молчать.

Услышав столь лестный отзыв о своей особе, граф с приятностью кивнул головой. Он ответил мне каким-то довольно замысловатым комплиментом и в заключение предоставил мне свободу действий. Мы вернулись к графине. В это время звон колокола возвестил о том, что настал час обеда. Граф пригласил меня отобедать с ними. Жюльетта, увидев нас серьезными и молчаливыми, украдкой окинула нас взором. Когда же ее муж, к ее удивлению и недоумению, воспользовался каким-то пустячным предлогом, чтобы оставить нас с нею вдвоем, она остановилась и метнула в меня одним из тех взглядов, которые умеют бросать только женщины. В ее взоре было все любопытство, допустимое для хозяйки дома, которая принимает у себя незнакомца, точно с неба свалившегося; в нем были все вопросы, вызываемые моей одеждой, молодостью и выражением моего лица (а они составляли необычайный контраст друг с другом!); затем — все пренебрежение боготворимой любовницы, в глазах которой все мужчины — ничто, за исключением одного; в нем были невольные опасения, боязнь, досада при мысли, что ей придется занимать неожиданного гостя, в то время как она, очевидно, хотела приберечь для своей любви все наслаждение одиночества.

Я понял это немое красноречие и ответил на него улыбкой, полной сострадания и участия. В течение одного мгновения я любовался Жюльеттой; она стояла во всем блеске своей красоты, озаренная светом безоблачного дня, среди узкой, обсаженной цветами аллеи. При виде этой восхитительной картины я не смог удержаться от вздоха.

— Увы, сударыня, я только что совершил очень тяжелое для меня путешествие, Я предпринял его… ради вас одной.

— Сударь! — сказала она.

— Я явился к вам от имени того, кто зовет вас Жюльеттой, — продолжал я. Она побледнела. — Вы сегодня не увидите его.

— Он болен? — тихо спросила она.

— Да, — ответил я. — Не теряйте самообладания, умоляю вас. Он поручил мне передать вам некоторые касающиеся вас вещи, которые известны лишь вам и ему, и верьте, что никогда посланный не был более молчалив и предан.

— Что же случилось?

— А если он не любит вас больше?

— О! Это невозможно! — воскликнула она с легкой, не слишком искренней улыбкой.

Вдруг какой-то трепет пробежал по ее телу, она кинула на меня дикий и быстрый взгляд, покраснела и сказала:

— Он жив?

Боже! Какое страшное слово! Я был слишком молод, чтобы выдержать то выражение, с которым оно было сказано, и растерянно смотрел на несчастную женщину.

— Сударь! Сударь, отвечайте! — воскликнула она.

— Да, сударыня.

— Это правда? О, скажите мне правду, я в силах услышать ее. Скажите! Эта неизвестность мучительнее всякого горя.