Под шляпой моей матери - Адельхайд Дюванель

Когда он вышел из квартиры Лизы, снег кончился. Мороз вскинул улицу на свои белые острые плечи. По дороге вокруг Эмиля порхали странные фантазии. Он видел перед собой Лизу, она приказывала ему подняться на гипсовый пьедестал, который она отлила еще школьницей. Она упала перед ним на колени и молила его, правда перед этим попросив его не выворачивать ноги. Он возразил, что это вредная привычка, которая осталась с детства. Тогда он пытался подражать походке отца, страшного школьного учителя, который страдал сенной лихорадкой и которого дети прозвали «индейцем Плоская стопа». (Мать Эмиля носила монокль, а их пес Белло охрип. Эмиль всегда стыдился своего однообразно цветущего здоровья). Из темноты выплыла закутанная в черное фигура. Когда она приблизилась, он увидел, что это Йозеф, его друг, крупный парень, который раскрашивал не зубы, а телеграфные столбы. Иногда они с Эмилем проводили субботние вечера в трактире. Йозеф подмигнул ему и поздравил с будущей свадьбой, а потом сказал, что священнику ничего не стоит одним мановением руки, одним движением языка устроить или испортить судьбу Эмиля, потому что в глазах священника он был невинной овечкой.

Эмиль уже несколько недель не виделся с Йозефом, который, кстати, был не женат, и чувствовал, что друг на него обижен, а потому пригласил его на бокал вина к себе в квартиру, до которой они как раз дошли. В белых, развевающихся одеяниях их обступала ночь. Дул резкий ветер. Йозеф покачал головой и угрюмо сказал, что ни одна женщина не заменит разговора с добрым другом, но Эмиль сделал свой выбор и дружба, какая была между ними, теперь уж невозможна. Помнит ли он, как они говорили о Боге и мире. Эмиль помнил. Он верил в Бога и был убежден, что создатель сотворил людей несовершенными, чтобы они работали над собой, совершенствовались, но ему казалось, что ребенком он был совершеннее, чем сейчас. Ребенком он любил. Особенно ясно он помнил свою любовь к молоденькому, худенькому малышу, который по любому поводу разражался рыданиями. Теперь его сердце казалось мертвым, и то что он гладил по голове детей и зверей, которых встречал, не выражало ничего кроме, возможно, тоски. Он легко поддавался влиянию и, зная об этом, защищался от любого влияния упрямым безразличием. В такие моменты он был похож на животных, которые притворяются мертвыми, как только чувствуют угрозу. Сам он считал себя человеком смиренным. Бог был для него светом в лесной чаще, где никто иной не мог найти дорогу; хорошо еще, если отблеск этого света отражался в глазах проскакавшей мимо косули или в перекатах ручья. Время от времени он ходил в церковь, чаще по вечерам, настроиться.

Он попрощался с другом, который внушал ему некоторую неловкость, поднялся в свою темную, холодную квартиру, и, стуча зубами, лег в кровать. Он думал о том странном обстоятельстве, что в детстве у него всегда поднималась температура перед важными событиями. По этой причине ему так и не довелось вместе с классом поехать на природу или принять участие в театральной постановке. Он не мог понять, была ли встреча с Йозефом реальностью или видением, и долго не мог уснуть. В комнате, словно серые листья, росли тени. Внезапно он увидел в изножье кровати Соню. На ней было черное платье, она была выше и стройнее, чем в его воспоминаниях, но лицо было печальным и старым. Она открыла сундук, в котором на красном канапе сидела Лиза, судя по всему, беременная, и смеялась.

Проснувшись, он чувствовал себя неважно, но все равно встал, потому что любил испытывать свою силу воли, как ему прекрасно было известно, довольно слабую. На Рождество, в день, когда они хотели отпраздновать помолвку, он так и не смог встать. Утро алюминиевого цвета приклеилось к окнам. Лиза принесла ему фруктов, книги и маленького ежа из дерева, милую игрушку, которая тронула его до слез. Она украсила комнату еловыми ветвями и свечами. Йозеф навестил его с бутылкой вина. Он ни словом не упомянул об их встрече в тот вечер, а Эмиль не решался спросить. После того, как друг, которого Лиза встретила прохладно, если не враждебно, распрощался, она присела на край кровати. Эмиль старался держаться раскованно, но его вдруг охватило необъяснимое беспокойство. Ему почудилось, что она изменилась; она казалась ему зловещей, непредсказуемой, и он бы не удивился, если бы она вдруг вытащила нож с намерением его убить. (Ему пришло в голову, что он и раньше страдал от подобных фантазий, например, чувствовал угрозу от безвредных прохожих. Однажды он увидел себя сидящим на скамье в парке. То видение длилось всего несколько секунд, но сильно его обеспокоило). Вечером они тихо отпраздновали Рождество и это было так печально, словно не новорожденный младенец лежал в колыбели, которую установила в вертепе Лиза (дешевые, купленные в лавке пастухи и короли с улыбкой пялились в пустоту), а старик при смерти.

В последующие дни, когда постоянно шел снег, так что машины оказались заперты на улицах, а люди передвигались по городу на лыжах, Эмиль завел привычку нервно покашливать, жаловался на мигрени и желудочные колики, думал, что у него опухоль или даже рак желудка. Он попросил Лизу принести ему в кровать словарь, в котором часами читал о разных болезнях, обнаруживая у себя все новые и новые симптомы. Когда врач заверил, что он страдает от простого гриппа, Эмиль, кажется, даже обиделся. На покрывале лежала папка с его рассказами и начатой автобиографией; время от времени он брал оттуда несколько листков и читал. Особенно часто, особенно мрачно смотрел он на некоторые строки, повествовавшие о том, что он был необычайно честолюбивым ребенком и уже в три года не выносил, когда другие люди казались ему изящнее, умнее, успешнее. Как ему рассказывали родители, ребенком он после похода в цирк — в тот раз у него по счастливой случайности не было температуры — пытался встать на голову, жонглировать мячиками, ходить на руках, а когда эти фокусы ему не удались, разрыдался от злости.

Он пытался припомнить разговоры, которые вел с Соней. Однажды она рассказала ему, что охотнее всего она не выходила бы замуж, а владела бы большим домом и садом, куда приглашала бы интересных мужчин, которые были бы отцами ее детей. Этих детей, населявших в ее мечтах дом и сад, она описывала чрезвычайно живо. Среди них были застенчивые и дерзкие, милые и гадкие, чопорные и с фантазией. Она смеялась и клялась, что ребенок от него был бы ее самым любимым. Эмиль любил ее, однако она потешалась над его ревностью, скрыть которую он не мог. После рождения ребенка она исчезла с каким-то певцом или велосипедистом, он точно не знал.

Эмиль так и не поправился. Незадолго до Пасхи у него отнялись ноги. Лиза сдала свой магазин и в качестве сиделки переехала к больному, который теперь примерял разные очки, потому что боялся ослепнуть и был убежден, что хорошие очки уберегут его от этой страшной напасти. Он много молился, хотя раньше делал это редко, однако его молитвы, которые он громко произносил, были похожи скорее на разговоры с самим собой, в которых он сам себя же и оправдывал. Лиза часто слышала, как он повторял слова «Тут уж ничего не поделаешь, Господи», с тоном сожаления, почти заклиная. Его нос стал лиловым, лицо превратилось в расплывшуюся, красную, сырую массу, потому что он пил много дешевого шнапса, который ему приносил Йозеф, часами сидевший по вечерам у его кровати. Они, как раньше, вели бесконечные дискуссии. Окно было открытым, снаружи щебетали птицы, сидевшие под листьями большого каштана, словно под крыльями по-матерински заботливой курицы-наседки. Лиза все больше походила на печальную ель, которой пообещали рождественский праздник и обманули, однако она ответственно выполняла свою работу, наблюдала за тем, как ее состояние таяло на глазах, по-прежнему ходила к заутрене и терпела людское сочувствие. Она больше не играла на любительской сцене и перестала руководить отрядом девушек, однако ее иногда видели в кино, чего раньше никогда не случалось. Она ходила на фильмы о любви и часто, вернувшись из кино с красными глазами, плакала в коридоре или на кухне. Она с криком бросалась на стол, на стул, на стену. Эмиль реагировал на подобные выходки невесты со злостью, часто они настолько его раздражали, особенно когда она со страдающим лицом заходила в его комнату, что он бросал в нее свой словарь, рукописи, к счастью сломанную мандолину или даже бутылку из-под шнапса. Когда его гнев проходил, можно было услышать его стоны: «Тут уж ничего не поделаешь, Господи».

Самая обычная стирка

Если я хочу нарисовать портрет юной девушки, о которой и будет эта история, необходимо взять необычные краски; они не должны быть кричащими, но и не блеклыми, но в то же время несколько размытыми, то есть: нежными. Но я не художница. (Я почти ею стала, если бы саркастичные преподаватели Школы прикладных искусств, которым я тогда с детским доверием сообщила о моем желании, не сочли, что мой характер — именно так, «характер», а не талант! — для этого не подходит. После я думала об этом отзыве, который они прислали мне в письменной форме, однако умнее не стала). И поскольку мой характер не подходит для того, чтобы написать портрет красками, но иногда я чувствую желание кого-нибудь нарисовать, я привыкла рисовать словами. Я знаю не очень много слов. Так или иначе, у меня есть три словаря, которые мне подарили, и словарь иностранных слов, тоже подарок, однако я никогда не пользуюсь ими, когда пишу; меня бы злило, если бы пришлось употреблять слова, которых нет в моем личном запасе. Впрочем, дальше я буду говорить не о себе, а об упомянутой юной девушке.